В середине XIX века, в самый разгар викторианской эпохи, Элиза Соммерс была юной девушкой, затянутой в корсет, запертой дома, малообразованной и почти бесправной, чьё предназначение — выйти замуж и рожать детей. И при этом она оставила свой безопасный дом и отправилась в путешествие из Чили в Калифорнию, где началась золотая лихорадка. Чтобы выжить, Элиза одевалась как мужчина и научилась не давать себя в обиду в гипермаскулинном окружении, где преобладали алчность, амбиции и насилие. Преодолев бесчисленные препятствия и опасности, она смогла вновь одеться как женщина, но уже без корсета. «Я получила свободу, от которой больше не откажусь».

Это правда, что жизненный путь Элизы можно сравнить с эмансипацией женщин, которые взяли штурмом мир мужчин. Мы должны были действовать как они, научиться их тактике и соперничать. Я помню время, когда офисные работницы ходили в брюках, пиджаке, а некоторые даже и в галстуке, чтобы их воспринимали всерьёз. Теперь это не столь необходимо, мы можем проявлять силу, будучи женственными. Как и Элиза, мы заполучили свободу и не перестаём бороться, чтобы сберечь её, расширить и сделать доступной для всех. Вот это я хотела бы рассказать Элизе, если бы мы с ней поужинали.

Феминизм имеет тенденцию путать потому, что кажется радикальным или интерпретируется как ненависть к мужчине, поэтому прежде чем продолжить, я должна прояснить этот вопрос для некоторых моих читателей. Начнём с термина «патриархат».

Моё определение этого термина, возможно, немного отличается от данного в Википедии или в Словаре Королевской академии. Первоначально «патриархат» означал абсолютное превосходство мужчины над женщиной, другими видами живых существ и природой, но феминистское движение подорвало эту абсолютную власть в некоторых аспектах, хотя в других она сохранилась так же, как и тысячи лет назад. Несмотря на изменения во многих дискриминирующих законах, патриархат по-прежнему остаётся преобладающей системой политического, экономического, культурного и религиозного угнетения, наделяющего мужчин властью и привилегиями. В дополнение к женоненавистничеству — отвращению к женщине —, эта система включает в себя различные формы изоляции и агрессии: расизм, гомофобию, классовое неприятие, ксенофобию, нетерпимость к инакомыслию и другим людям. Патриархат насаждается агрессией, требует послушания и наказывает любого, кто посмел бросить ему вызов.

А в чём состоит мой феминизм? Не в том, что у нас между ног, а в том, что между ушей. Это философская позиция и восстание власти мужчин. Это способ понять человеческие отношения и увидеть мир, приверженность справедливости, борьба за эмансипацию женщин, геев, лесбиянок, всех групп, входящих в аббревиатуру ЛГТБиК, всех, угнетаемых системой, и остальных, желающих присоединиться. Добро пожаловать, как сказала бы сегодняшняя молодёжь: чем больше, тем лучше.

В юности я боролась за равенство, хотела участвовать в мужских играх, но, повзрослев, я поняла, что эти игры — безумие, они только разрушают планету и моральные устои человечества. Речь идёт не о повторении катастрофы, а об избавлении от неё. Конечно, это движение сталкивается с мощными реакционными силами, такими, как фундаментализм, фашизм, традиции и многие другие. Меня удручает, что среди этих противостоящих сил есть так много женщин, которые страшатся перемен и не могут себе представить другого будущего.

Патриархат как каменная глыба. А феминизм — это океан, текучий, мощный, глубокий и бесконечно сложный, как жизнь. Он движется волнами, течениями, приливами, а порой и яростными штормами. И как океан, феминизм никогда не замолкает.

Нет, притаившаяся, ты не самая красивая,

Ты куда ценнее, когда борешься,

Когда сражаешься за то, что тебе принадлежит,

Когда не молчишь,

И твои слова кусают,

Когда открываешь рот,

И вокруг тебя всё пылает.

Нет, притаившаяся, ты не самая красивая,

А даже скорее безжизненная,

И если я о тебе что-то знаю,

И пока я не видел ни в ком,

И никогда,

Столь сильного желания жить.

На разрыв.

МИГЕЛЬ ГАНЕ, «Арде»

Когда я была маленькой девочкой, то думала, что должна как можно скорее позаботиться о маме и стать самостоятельной. Эта мысль подкреплялась словами моего деда, бесспорного патриарха нашей семьи: он понимал, насколько невыгодно быть женщиной, и даже хотел дать мне оружие, чтобы я впредь ни от кого не зависела. Под его опекой я провела первые восемь лет жизни и вернулась, уже будучи шестнадцатилетней девушкой, когда дядя Рамон отправил меня с братьями обратно в Чили. До этого мы жили в Ливане, где дядя работал консулом, пока в 1958 году не случился политический и религиозный кризис, грозивший перерасти в гражданскую войну. В Сантьяго братья учились в военном училище, а я сидела дома с дедом.

Мой дед Августин начал работать в четырнадцать лет, после смерти отца, оставившего семью без средств к существованию. Для него жизнь состояла из дисциплины, старания и ответственности. Он ни перед кем не склонял головы: честь — превыше всего. Я росла, воспитываемая его стоической школой: избегать всякой показухи и расточительности, не жаловаться, терпеть, подчиняться, ничего не просить и не ожидать, полагаться на себя, помогать и служить другим, не рисуясь.

Я несколько раз слышала от него эту историю: жил-был человек, и у него был единственный сын, которого он любил всей душой. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, отец сказал ему прыгнуть с балкона второго этажа, велев не бояться, поскольку он будет стоять внизу и поймает его. Сын послушался, но отец скрестил руки на груди и лишь смотрел, как его ребёнок переломал кости при приземлении. Мораль этой жестокой истории в том, что нельзя никому доверять, даже отцу.

Несмотря на жестокость характера, дедушку очень любили за великодушие и готовность безусловно служить другим. Я его обожала. Я помню белую гриву его волос, грохочущий смех, обнажающий желтоватые зубы, скрученные артритом руки, озорное чувство юмора и неопровержимый, хотя никогда им не признаваемый факт, что я — его любимая внучка. Он определённо хотел, чтобы я была мальчиком, но смирился с любовью ко мне, несмотря на мой пол, потому что я напоминала его жену, бабушку Исабель, чьё имя и выражение глаз я ношу.

В подростковом возрасте стало очевидно, что я никуда не вписываюсь, и иметь дело со мной пришлось моему бедному дедушке. Не то чтобы я была ленивой или дерзкой, наоборот, я хорошо училась и без споров подчинялась правилам сосуществования, но жила в постоянной ярости, которая выражалась не в истериках и хлопанье дверьми, а в вечном обвиняющем молчании. Я была комком комплексов; я чувствовала себя уродливой, бессильной, невидимой, заключённой в своём плоском теле и очень одинокой. Я не принадлежала ни одной группе; чувствовала себя отличающейся и исключённой. Я боролась с одиночеством, запойно читая, и ежедневно писала письма матери, которая из Ливана уехала в Турцию. И она писала мне очень часто, и нам было не важно, что письма приходили через несколько недель. Так началась переписка, которую мы всегда поддерживали.

С детства я остро осознавала несправедливость мира. Я помню, что в детстве домашняя прислуга работала от зари до зари, отлучалась крайне редко, зарабатывала крохи и спала в каморках без окон с раскладушкой и разваливающимся комодом — вот и вся мебель. (Это было в сороковых и пятидесятых годах, сейчас в Чили, конечно, всё по-другому). В подростковом возрасте моя обеспокоенность справедливостью была настолько сильна, что, пока другие девушки были заняты собственной внешностью и привлечением парней, я проповедовала социализм и феминизм. Поэтому подруг у меня не было. Меня возмущало неравенство социальных классов, возможностей и доходов, которое в Чили было огромным.

Худшая дискриминация бедных — так бывает всегда, но то, что терпели женщины, меня тяготило больше, потому что мне казалось, что бедность ещё можно преодолеть, а обусловленное полом — никогда. В то время никто и не мечтал о возможности сменить пол. Хотя среди нас всегда были борцы за право женщин голосовать и другие права, они улучшали систему образования, участвовали в политике, в здравоохранении, были в науке и искусстве, мы на световые годы отставали от феминистского движения в Европе и Соединённых Штатах. Никто в моём окружении не говорил о положении женщин: ни дома, ни в школе, ни даже в прессе, поэтому я не знаю, откуда в те времена у меня был подобный образ мыслей.

Позвольте мне ненадолго отвлечься от темы неравенства. До 2019 года Чили считалась оазисом Латинской Америки, благополучной и стабильной страной на континенте, потрясаемом политическими волнениями и взрывами насилия. 18 октября этого года страна и весь мир испытали шок, когда народный гнев вспыхнул. Оптимистические цифры экономики не показывали ни распределения природных ресурсов, ни того факта, что неравенство в Чили — одно из самых высоких во всём мире. Согласно экономической модели крайнего неолиберализма, навязанной диктатурой генерала Пиночета, в семидесятых-восьмидесятых годах было приватизировано практически всё, включая самое необходимое, например, питьевая вода, и это дало карт-бланш капиталистам, в то время как рабочая сила была жестоко подавлена. Эта мера на время вызвала экономический бум и позволила небольшой части населения безудержно обогащаться, в то время как остальные с трудом выживали в кредит. Это правда, что бедность сократилась и стала менее 10% от населения, но эта цифра не показывает скрытую бедность, широко распространённую среди нижней прослойки среднего класса, рабочего класса и пенсионеров, получающих мизерные пенсии. Это недовольство накапливалось более тридцати лет.