Дух уходит во сне куда дальше, чем при свете дня.

И покинув однажды ночью переполненный фабриками город, я прибыл на край Ада.

Это место было загрязнено пеплом, отбросами и зазубренными, полупогребенными предметами с бесформенными гранями, и там был огромный ангел с молотом, возводящий нечто из штукатурки и стали. Я удивился, что он делает в таком ужасном месте. Я заколебался, а затем спросил, что он строит. «Мы расширяем ад», сказал он, «чтобы поддерживать темп нового времени».

«Не будьте слишком строги с ними», сказал я, поскольку только что прибыл из компромиссного века и слабеющей страны. Ангел не ответил.

«Это будет не так, плохо как старый ад, не правда ли?» «Хуже», сказал ангел.

«Как Вы можете примирить со своей совестью, ваша милость», спросил я, «такое наказание?» (Так говорили в городе, откуда я прибыл, и я не мог избавиться от этой привычки).

«Они изобрели новые дешевые дрожжи», сказал ангел.

Я посмотрел на лозунг на стенах ада, который ангел строил; в пламени были написаны слова, и каждые пятнадцать секунд они меняли цвет, «Yeasto, могучие новые дрожжи, они укрепляют тело и мозг, и даже больше».

«Они должны смотреть на это вечно», ангел сказал.

«Но они совершили абсолютно законную сделку», сказал я, «закон разрешает подобное». Ангел продолжал вбивать на место огромные стальные балки.

«Вы очень мстительны. Вы никогда не отдыхаете от этой ужасной работы?»

«Я отдыхал однажды на Рождество», сказал ангел, «и увидел маленьких детей, умирающих от рака. Я буду продолжать теперь, пока огни еще горят».

«Очень трудно доказать», заметил я, «что дрожжи столь плохи, как Вы полагаете».

«В конце концов», сказал я, «они должны как-то жить». Но ангел ничего не ответил и продолжал строить свой ад.

Она вошла в магазин идолов на Молесхилл-стрит, где бормотал старик, и сказала: «Я хочу бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду».

Старик напомнил ей о тяжелых карах, которые справедливо налагаются за идолопоклонство и, когда он перечислил все, она ответила теми же словами: «Дайте мне бога, которому можно поклоняться в дождливую погоду». И он скрылся в заднем помещении и разыскал и принес ей бога. Тот был вырезан из серого камня, выглядел добродушно и именовался, как можно было разобрать из бормотания старика, Богом Дождливой Веселости.

Может быть, долгое заключение в доме воздействует неблагоприятно на печень, или оно сходным образом касается души, но, определенно, в дождливый день ее настроение ухудшилось до того, что некие веселые существа вылезли наружу из Преисподней, и, пытаясь закурить сигарету не с того конца, она вспомнила о Молесхилл-стрит и бормочущем человеке.

Он поднес серого идола поближе и забормотал обещания, хотя и не оставил их на бумаге, и она тотчас же заплатила ему требуемую непомерную цену и забрала идола.

И в следующий дождливый день, который вскоре настал, она молилась серому каменному идолу, которого купила, Богу Дождливой Веселости (кто знает, с какими церемониями или с отсутствием оных?). И пала на нее на Лиственной Зеленой Улице, в нелепом доме на углу, та гибель, о которой теперь все говорят.

Туман сказал туману: «Давай поднимемся в Даунз». И туман пошел, плача.

И туман пошел на возвышенности и в ложбины.

И кущи деревьев вдали стояли в тумане, как призраки.

А я пошел к пророку, тому, который любил Даунз, и сказал ему: «Почему туман идет в Даунз, плача, когда направляется на возвышенности и в ложбины?» И пророк ответил: «Туман – сборище множества душ, которые никогда не видели Даунз и теперь мертвы.

Поэтому они пойдут в Даунз, плача, те, которые мертвы и никогда не видели этих холмов».

Он был в черном, а его друг был в коричневом, члены двух старых семейств.

«Есть ли какие-нибудь перемены в том, как Вы строите ваши дома?» сказал тот, что был в черном.

«Никаких перемен», произнес другой. «А Вы?»

«Мы ничего не меняем», ответил первый.

Невдалеке проехал человек на велосипеде.

«Он всегда меняется», сказал тот, что в черном, «в последнее время почти каждое столетие. Ему нелегко. Всегда перемены».

«Он меняет метод, которым строит свой дом, разве не так?» сказал коричневый.

«Так говорит мое семейство», сказал другой. «Они говорят, что он изменился в последнее время».

«Они говорят, что он пристрастился к городам?» спросил коричневый.

«Мой кузен, который живет на колокольне, говорит так», заметил черный. «Говорит, он почти все время проводит в городах».

«И там он худеет?» сказал коричневый.

«Да, он худеет».

«Это правда?»

«Каркай», откликнулся черный.

«Правда, что он не протянет много столетий?»

«Нет, нет,» сказал черный. «Делатель борозды не умрет. Мы не должны потерять делателя борозды. Он сделал немало глупостей, он слишком много играл с дымом и он болен. Его двигатели утомили его, и его города злы. Да, он очень болен. Но через несколько столетий он забудет свое безумие, и мы не потеряем делателя борозды. Время излечит его, он снова будет копать и мое семейство получит свою пищу из сырой земли позади него. Он не умрет».

«Но они говорят, не правда ли», сказал коричневый, «что его города вредны, и что он там становится больным и не может бегать больше, и что с ним происходит то же, что и с нами, когда мы растем слишком сильно, и трава становится горькой на вкус в дождливую погоду, и наш молодняк болеет и умирает».

«Кто говорит это?» отозвался черный.

«Голубь», ответил коричневый. «Он возвратился весь грязный. И Заяц однажды бывал на краю городов.

Он говорит то же самое. Человек слишком болен, чтобы преследовать его. Он думает, что Человек умрет, и его злой друг Собака с ним. Собака, она умрет. Эта противная Собака. Она умрет также, грязный товарищ!»

«Голубь и Заяц!» сказал черный. «Мы не потеряем делателя борозды».

«Кто сказал тебе, что он не умрет?» спросил его коричневый друг.

«Кто сказал мне! Мое семейство и его семейство поняли друг друга в незапамятные времена. Мы знаем, что безумия уничтожат друг друга и что каждый может выжить в эту пору, и я говорю, что делатель борозды не умрет».

«Он умрет».

«Каркай».

А Человек сказал в сердце своем: «Только еще одно изобретение. Я только хочу еще кое-что сделать с бензином, а затем я все это брошу и вернусь в леса».

Я взбирался по опасной внешней стороне Дворца Колквонхомброс. Где-то далеко подо мной, так далеко, что только в спокойных сумерках и ясном воздухе тех стран я и мог их едва различить, виднелись скалистые вершины гор.

Я был не на зубцах стенах и не на краю террасы, а на самой плоской поверхности стены, и мог отыскать точку опоры только там, где валуны соединялись друг с другом.

Если бы я был бос, все кончилось бы мгновенно, но хотя я был в ночной рубашке, на ногах оказались крепкие кожаные ботинки, и их края так или иначе удерживались в узких трещинах. Мои пальцы и запястья болели.

Если б было возможно остановиться на мгновение, я бы соблазнился, чтобы на секунду взглянуть на пугающие пики гор там в сумерках, и это, должно быть, привело бы к фатальным последствиям.

То, что все происходящее было сном – несущественно. Мы падали во сне и прежде, но известно, что если в одном из тех падений ты коснешься земли – ты умрешь: я смотрел на угрожающие вершины и прекрасно знал, что падение, которого я боялся, должно иметь именно такой финал. И я продолжал карабкаться по стене.

Странно, какие различные ощущения могут вызывать различные валуны – все блестят под одним и тем же белым светом и каждый избран, чтобы подходить к остальным, фаворитами древних королей – когда ваша жизнь зависит от граней каждого, которого Вы касаетесь. Эти грани казались странно различными. Было бесполезно преодолевать ужас перед одним, поскольку следующий потребует держаться совершенно иначе или принесет совершенно иную смерть.