— Какая печальная участь! — воскликнул дон Клеофас. — Я искренне растроган! Донья Эмеренсиана заслуживала лучшей доли. А дон Кимен? — прибавил он. — Что с ним сталось? Мне хотелось бы знать, как он поступил.

— Весьма благоразумно, — ответил Асмодей. — Когда он убедился, что болезнь его возлюбленной неизлечима, он уехал в Новую Испанию. Он надеется, что в странствиях понемногу забудет донью Эмеренсиану; этого требуют его рассудок и покой… Но, — продолжал бес, — после того как я показал вам помешанных, заключенных в сумасшедшем доме, я должен показать вам таких, которые хоть и живут на воле, но вполне заслуживают, чтобы их держали под замком.

— Посмотрим теперь на разгуливающих по городу, — продолжал Асмодей. — По мере того как я буду находить людей, имеющих все основания сидеть в сумасшедшем доме, я буду описывать вам их характеры. Вот одного я уже вижу, его жаль упустить. Это молодожен. Неделю тому назад ему сообщили о любовных похождениях некоей искательницы приключений, в которую он влюблен; он побежал к ней, взбешенный: часть ее мебели изломал, часть выбросил в окно, а на следующий день женился на ней.

— Такой человек действительно заслуживает, чтобы ему предоставили здесь первое же освободившееся место, — согласился Самбульо.

— Его сосед, по-моему, не умнее его, — продолжал Хромой. — Ему сорок пять лет, он холостяк, обеспечен, а желает поступить на службу к гранду.

Я вижу вдову юрисконсульта. Ей уже стукнуло шестьдесят лет, муж ее только что умер, а она хочет уйти в монастырь, дабы, как она говорит, уберечь свое доброе имя от злословия.

Вот перед нами две девственницы, или, лучше сказать, две пятидесятилетние девы. Они молят Бога, чтобы он смилостивился над ними и поскорее призвал к себе их отца, который держит их взаперти, словно несовершеннолетних. Дочери надеются, что после его смерти найдут красавцев-мужчин, которые женятся на них по любви.

— Ну, а что же? — возразил дон Клеофас. — Бывают ведь такие странные вкусы.

— Согласен, — отвечал Асмодей, — мужей они найти могут, но обольщаться этой надеждой им не следует, — в этом-то их безумие и заключается.

Нет такой страны, где женщины признавались бы в своих летах. Месяц тому назад в Париже некая сорокавосьмилетняя девица и шестидесятидевятилетняя женщина должны были давать показания у следователя в пользу своей приятельницы-вдовы, добродетель которой подвергалась сомнению. Следователь сначала стал допрашивать замужнюю даму; он спросил ее, сколько ей лет. Хотя ее метрическое свидетельство красноречиво значилось на ее лице, она смело отвечала, что ей только сорок восемь. Допросив замужнюю, следователь обратился к девице.

— А вам, сударыня, сколько лет? — спросил он.

— Перейдем к другим вопросам, господин следователь, — отвечала она, — об этом не спрашивают.

— Что вы говорите! — возразил тот. — Разве вы не знаете, что в суде…

— Ах, ну что там суд! — резко перебила его старая дева. — Зачем суду знать мои лета — это не его дело.

— Но я не могу записать ваши показания, если там не будет обозначен ваш возраст, — сказал он, — это требуется законом.

— Если уж это так необходимо, — сказала она, — то посмотрите на меня внимательно и определите по совести, сколько мне лет.

Следователь посмотрел на нее и был настолько вежлив, что поставил ей двадцать восемь. Затем он спросил, давно ли она знает вдову.

— Я была с ней знакома еще до ее замужества, — отвечала она.

— Значит, я неверно определил ваш возраст: я написал двадцать восемь, а вдова вышла замуж двадцать девять лет тому назад.

— Ну, так напишите тридцать: мне мог быть один годик, когда я познакомилась с нею.

— Это покажется странным, — возразил следователь, — прибавим хоть лет двенадцать.

— Нет уж, пожалуйста! — воскликнула она. — Самое большее, что я могу сделать, чтобы удовлетворить суд, это накинуть еще год, но ни за что не добавлю больше ни месяца. Это уже дело чести!

Когда свидетельницы вышли от следователя, замужняя сказала девице:

— Подумайте, какой дурак; он воображает, что мы настолько глупы, что объявим ему наш настоящий возраст: довольно и того, что он записан в приходских книгах. Очень нужно, чтобы его проставили еще в каких-то бумагах и чтобы все об этом узнали. Подумаешь, какое удовольствие слышать, как на суде громогласно читают: «Госпожа Ришар, шестидесяти и стольких-то лет, и девица Перинель, сорока пяти лет, свидетельствуют то-то и то-то». Что касается меня, мне на это наплевать, я убавила целых двадцать. Вы хорошо сделали, что поступили так же.

— Что вы называете «так же»? — резко перебила девица. — Покорнейше благодарю! Мне самое большее тридцать пять.

— Ну, моя крошка, — ответила та не без лукавства, — кому вы это говорите: вы при мне родились. Я помню вашего отца: он умер уже немолодым, а ведь это было лет сорок тому назад.

— Отец, отец! — перебила девица, раздраженная откровенностью своей собеседницы. — Когда отец женился на моей матери, он был так стар, что уже не мог иметь детей.

— Я вижу в том вон доме, — продолжал бес, — двух безрассудных людей; один — молодой человек из знатной семьи, который не умеет ни беречь деньги, ни обходиться без них: вот он и нашел верное средство всегда быть при деньгах. Когда они у него есть, он покупает книги, когда денег нет, он их продает за полцены. Другой — иностранный художник, мастер по части женских портретов. Он очень искусен, рисунок у него безупречен; он превосходно пишет красками и удивительно улавливает сходство, но он не льстит заказчикам и все же надеется, что будет иметь успех. Inter stultos referatur.[14]

— Как, вы говорите по-латыни? — воскликнул студент.

— Что же тут удивительного? — отвечал бес. — Я в совершенстве говорю на всех языках: я знаю еврейский, турецкий, арабский и греческий, однако я не спесив и не педантичен. В этом мое преимущество перед вашими учеными.

Загляните теперь в этот большой дом, налево: там лежит больная дама, окруженная несколькими женщинами, которые за ней ухаживают. Это вдова богатого и знаменитого архитектора; она помешана на своем благородном происхождении. Она только что составила завещание, отказав свои богатейшие поместья лицам высшего круга, которые ее даже не знают. Она отдает эти имения им, просто как носителям громких фамилий. Ее спросили, не желает ли она что-нибудь оставить человеку, оказавшему ей большие услуги.

— Увы, нет! — отвечала она печально. — Я не так неблагодарна, чтобы не сознавать, что я ему действительно многим обязана. Но он простого звания, и имя его обесчестит мое завещание.

— Сеньор Асмодей, — перебил беса Леандро, — скажите на милость, не место ли в сумасшедшем доме старику, которого я вижу в кабинете за чтением?

— Разумеется, он заслуживал бы этого, — отвечал бес. — Это старый лиценциат: он читает корректуру книги, которую сдал в печать.

— Это, вероятно, какой-нибудь трактат по этике или теологии? — осведомился дон Клеофас.

— Нет, — ответил Хромой, — это игривые стишки, написанные им в юности. Вместо того чтобы их сжечь или предоставить им погибнуть вместе с автором, он их отдал в печать, опасаясь, что его наследники напечатают их, выпустив, из уважения к нему, всю соль и все забавное.

Не оставим без внимания и маленькую женщину, которая живет у этого лиценциата; она до того уверена в своем успехе у мужчин, что считает каждого, кто только заговорит с ней, своим поклонником. Перейдем, однако, к богатому канонику, которого я вижу в двух шагах отсюда. У него странная мания: он живет очень скромно и питается умеренно, но не ради воздержания или умерщвления плоти: он обходится без кареты, но тоже не из скупости.

— Так зачем же он бережет свои доходы?

— Он копит деньги.

— Для чего? Чтобы раздавать милостыню?