Но как бы там ни случилось, язык общий они быстро нашли. Тут же выросли на южной стороне Посада новые кузницы большие. Ветра большую часть года с севера тянули, вот и поставили кузни новые с юга, чтобы гарь да копоть дышать в Посаде не мешали, так Седобород подсказал.

С тех пор забросил Наковальня свою заимку возле болота. Обветшала она, потолок в два наката порушился от дождей и снегов, стены мхом заросли. Когда набрел на нее юный Лад, была она простым холмом, каких в лесу превеликое множество. Стал Лад на ней днями пропадать. Целое лето тайком приводил в порядок и к зиме готовил. После той зимы стала она ему домом вторым. А когда в дружину попал, превратилась заимка в место встреч тайных с девицами-красавицами, чьи родители не одобряли внимание своих дочерей к удалецкой стати дружинников. Не один Лад пользовался заимкой в таких целях. Многие дружинники-побратимы бывали там, жгли костры и уговаривали пугливых подружек:

— Да не бойся ты болота... Ну и пусть вонючее, зато никто сюда не заглянет. А что комары, эка невидаль, их и в Посаде хватает... Нечисть? Какая нечисть?! Здесь владения кузнеца Наковальни. А нечисть ох как боится кузни, разве ты не знала? Вот дуреха-то...

Так было бы и по сей день, ежели однажды одна из пугливых девок не рассказала родителям, где пропадала всю ночь. Отец той дурехи не стал шум поднимать, а пошел прямо к начальнику дружины Ярому Живодер-Вырвиглаз. Был он крепок как дуб, и такого же ума.

Двойное прозвище его имело прелюбопытную историю происхождения. Когда было Ярому лет двенадцать от роду, обнаружилась в нем страсть к изуверству над бездомными кошками. С какой стороны ни посмотри — занятие опасное. Кошки всегда в Посаде числились в прихвостнях нечисти, и та нечисть в любой момент могла отыграться на озорном мальчугане.

Взрослые как могли отучали мальчишку от пагубной страсти, в ход бывало пускались и розги и ремни сыромятные, но добились лишь одного — Яром перестал предаваться своему любимому занятию явно. Но еще долго люд посадский вздрагивал по ночам от ужасного кошачьего визга.

Однажды всё кончилось. То ли мальчик повзрослел, то ли нечисть наконец-то предупредила его (вскочила у Ярома бородавка на носу, отчего стали звать его позже за глаза Бородавкой), а кошачьи визги сошли на нет. Но в памяти людей Яром навсегда стал Живодером. А он, дурак, еще и гордился этим.

Второе прозвище он получил совсем уж просто. Нет, никому он глаз не вырывал. Просто на кулачных боях, где Яром старался блеснуть силушкой тела и немощью ума, он всегда кричал противнику, что вырвет глаз ему. Зачем он это делал, никто не знал. Но слова запали в душу. Вот и получился Яром Живодер-Вырвиглаз, за глаза Бородавка.

Так вот, пожаловался Ярому батюшка дурехи безмозглой на бесчинства дружинников:

— Лоботрясам твоим в сечи бы побывать, — ярился обиженно мужик, — так они бы знали, что почем. А то, ишь ты, за правило взяли девок на болото таскать. Ты уж, Яромушка, будь любезен, разберись. А я в долгу не останусь.

Яром дулся от гордости. Вот ведь как, нет войны (да и не нужна она, Дажбог прими слова мои с благодатью), а у начальника дружины всё же есть авторитет определенный. Поискав два дня виноватых и никого не найдя (одна половина дружины бывала на заимке постоянно, другая горела желанием когда-нибудь там побывать), приказал Яром сровнять избушку на заимке с землей. Разрешение получил от самого Наковальни (заимка-то всё-таки его), который, узнав о причине, хохотал до слез. Яром лично присутствовал при исполнении своего приказа. Да только не выдержал он и дня возле болота. Грозного вояку, каковым мнил себя Яром Живодер-Вырвиглаз, за глаза Бородавка, одолели комары. А ребята заимку не сильно-то разоряли, выполняя приказ начальника. Однако девок туда больше не водили, а со временем и вовсе позабыли о ней. Один лишь Лад помнил. Он снова как мог, привел всё в порядок, но об этом уже никому и слова не сказал...

В избенке было прибрано, на столе стояла нехитрая снедь, в углу пузатился бочонок, не иначе как пиво. Горели лучины и в камине горело желто-красное пламя. Такого Лад не ожидал. Кого занесло сюда в этот час неурочный? Неужто прознал кто про заимку вновь, да девку привел сюда? Эх, нет места на земле, где можно было бы почувствовать себя одиноким. Всегда найдутся соседи, будь то люди или нечисть. А иногда и мысли собственные так достанут, что хоть на стенку лезь. Никуда не уйду, решил Лад, и сел за стол. Есть-пить не хотелось, поджидать кого-то тоже охота не большая. Но удивить и озадачить — вот потеха. Пускай кто бы там ни был, увидев Лада, испытает неловкость.

Хрустнула ветка, скрипнули петли ржавые, отворилась дверь... Лад рот открыл от изумления, да так и остался сидеть с отвисшей челюстью. Вошедший гость потянул носом воздух, облизнул языком толстые губы и хихикнул.

— Человек... Надо было сразу догадаться. Что ж, гостям рады... Особенно когда они молоды! Мясо нежное, хрящи мягкие. Да-а, славный будет ужин.

— Ты чего там бормочешь себе под нос? — спросил Лад с испугу. — И кто ты такой, чтоб в моей избе хозяйничать?! Это мы еще посмотрим, кто чьим ужином станет. Ишь ты, ловкий какой! Занял дом чужой, да еще хозяином закусить хочешь!

Еще раз шмыгнул нос, захлопнулась дверь, и гость вышел в свет лучины.

— А-а, это ты, Лад. Извини, не признал. Все вы, людишки, одинаково воздух портите.

Стоял перед Ладом в плавающем отблеске огня гоблин Сэр Тумак. Был он ростом невелик, на голову ниже Лада. Длинные мускулистые руки почти пола касались, и время от времени руки эти чесали ноги, покрытые седой шерстью. Впрочем, шерсть покрывала всего гоблина, кроме лица, на котором выделялись пухлые губы и массивный нос.

Лад перевел дыхание. Никто его сегодня есть не будет. Значит, нет надобности мечом махать.

— Подвели меня глаза, Ладушка, вот и не признал тебя. Хотя запах почувствовал шагов за сто.

— Ошибиться не трудно, трудно исправить ошибку. Вот зашиб бы тебя мечом, что тогда делал бы?

— А ничего, — гоблин сел за стол и вздохнул. — Жить всем хочется. Но и умирать когда-то время придет.

— Как ты здесь оказался? — спросил Лад, пытаясь перевести разговор на другую тему. Гоблин грустил. А у нечисти грусть грусти рознь. Кто ведал, о чем задумался Сэр Тумак? Может, сожалел, что на месте Лада не оказался кто-то другой? Тогда был бы сытый ужин... — Думал я, что заимка забыта всеми.

— Я случайно на нее набрел. Пятьдесят годков живу тут, а доброго слова от посадских не слышал, — гоблин почесал нос, шмыгнул и чихнул. — Ну, бывает, конечно, что провинюсь перед ними. У кого порося стащу, у кого курей с десяток выеду, так ведь это мелочи! Ни одного человека за эти годы не загубил! А посадские мной детей пугают... Обидно. Разве это жизнь?! В землянке сырой пропадаю. Уже ревматизм кости ломит, а от простуды вовек, видать, не избавлюсь... А тут, с недельку назад, набрел на эту избушку. Дай, думаю, приспособлю ее под жилье. Дней пять высматривал — никто не идет. Вот и пристроился здесь... Значит, твоя заимка? Эх, жаль...

— Не тужи, — пожалел гоблина Лад. — Хочешь, живи здесь. Иногда буду наведываться, но ты уж терпи. Да других сюда не пускай.

Обрадовался Сэр Тумак.

— Спасибо тебе, Лад. Не зря, видно, я тебя тогда от медведя-шатуна спас. Отблагодарил. Я теперь здесь так устроюсь, как на родной Ольбии Туманной не бывало!

Он поднялся из-за стола и заковылял к бочонку.

— Угощайся, еда не ахти какая, но сытая.

— Не голоден.

— Тогда пива отведай. Сам делал.

— Не откажусь, — согласился Лад.

Гоблин плеснул в кружку дубовую темную жидкость, а сам к бочонку приложился.

— Кисловато пиво твое, — Лад отер ладонью губы. — Скисло, что ли?

— Лешего козни, — гоблин поставил бочонок возле себя. — Поругались мы давеча с ним, вот и ложит свои заклятия на всё, что делать начну. Я уж терпел, терпел, но когда этот поганец пиво испортил, я совсем озверел. Припер его к осине, есть, однако, не стал. Какой из него обед или ужин? Злобный стал, весь желчью изошел. Отравиться можно. Ну, так я потряс его немного, вроде притих.