Он рассказывал, что переживал не раз страх, когда его вызывали на допросы. Это состояние мистического ужаса, легко передаваемое тому, кто заинтересован в твоем страхе. Это - "приражение" на языке св. Отцов. Энергия сатаны - на языке современном, натиск мысленных демонов, как говорит преп. Симеон Новый Богослов. Мысленная тьма. Она заполняет нас мгновенно. Изгнать ее трудней, чем не пустить в себя.

Эти сатанинские токи летучи, они тяжело вязнут в тебе, множась до бесконечности, легко преодолевая воздушное пространство и легко пленяя душу...

Страх смерти, страх смертной беды - оружие сатаны. Оно не стареет и не тупеет от времени. И никакие особые ухищрения не нужны.

Все просто. "Мы не будем пока трогать ваших родных", - говорили мне. Всего лишь это. Или: "У нас в руках ваша записная книжка, и вы, если не назовете сами, кто, когда, зачем и где читал творения св. Отцов и духовных писателей, собранных в Христианском чтении "Надежда", вы развяжете нам руки".

Боже мой! Что они сделают с моими родными и друзьями, с моими детьми? Что значит "вы развяжете нам руки"? У них они не связаны ничем. Кроме Божественной власти.

Страх совершает любые предательства, страх ведет ко всяким падениям.

Страх смерти, прививаемый князем мира сего, делает бессильными любые крепости.

Страх парализует человека, превращает его в мертвеца при жизни. Поэтому сатана начинает со страха и кончает страхом. Прививать его предельно просто. Освобождает от этого плена только вера, осознанная или неосознанная. Вера души в бессмертие и в воздаяние в вечности.

Авраам молчал, когда собирался на гору Мориа, где он должен был принести в жертву Богу своего единственного сына. Сына старости, обещанного Богом и дарованного вопреки всему.

Авраам должен был бросить своего сына в огонь. Он так любил Бога, что не мог Его ослушаться. Он так верил Ему, что не мог не надеяться на то, что Бог оставит ему сына. Он сказал отрокам: Я и сын возвратимся к вам. И взял в руки огонь и нож...(Быт. 22, 5, 6).

Бог знает о нашем страхе. Это Его возмездие за ослушание. Страх смерти, так же как и смерть, - наказание за гордость. Будете как боги, ослушайтесь Бога, узнаете сами, без Него, что есть добро и зло...

Страх смерти связан с гордостью, со своим значением в этом мире. Я лучше всех, я знаю добро и зло, я не должен умирать...

Поэтому Христос так определенно, так жестко, так непримиримо требует: отдай свое, отдай себя, погуби свою душу, если хочешь обрести ее. Возненавидь свою жизнь, своих родных, свое имущество - и получишь во сто крат больше. Все эти повеления связаны с необходимостью осуществить свою свободу не только в состоянии страха, но вместе с тем - в обретении себя. Величие человека, которому позавидовал сатана, грандиозней утоления любого вида гордости, известного в этом смертном мире, величие человека - в его возможности стать подобным Богу, в бессмертии его души. Что может князь мира сего предложить взамен этого?

Господь знает о нашем страхе, знает о страхе плоти и крови и принимает нашу плоть и кровь, становится подобным нам телесно. Чтобы мы стали подобны Ему в преодолении страха верой в воскресение.

Я стою у тюремного окна. Огонь уже вошел в меня. Каждая минута моего стояния вмещает в себя две мои жизни. Нет, три мои жизни: ту, долгую, до крещения, вторую жизнь - дорогу веры, дорогу к тюрьме, и третью - вот это стояние у тюремного окна.

Первая вещь, написанная мной после обращения ко Христу, называется "Лестница страха". Это была попытка сойти с лестницы страха, уйти в другое бытие, в жизнь веры, которая освобождает от страха.

Что же теперь? Разве я утратила веру? Откуда же страх?

Возлюбленные, огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете (I Пет. 4, 12-13). Я всегда с трепетом читала эти слова Апостола Петра, испытавшего страх у синедриона. Огненное искушение, посылаемое для испытания, чтобы участвовать в Христовых страданиях?!

Все мои оставшиеся силы я теперь трачу не только на то, чтобы скрыть страх, но чтобы победить его. Победить умом. Значит, сначала надо понять, откуда он.

МИР - ТЮРЬМА

По этим же коридорам водили и моего бывшего духовника, священника Дмитрия Дудко. Его взяли в облачении, с наперсным крестом. Облачение сразу же сняли, крест, конечно, тоже (у меня тоже забрали нательный крест и образок Пресвятой Богородицы), сняли с него и ремень, и шнурки с ботинок.

Я вижу, как он идет по этим лефортовским мосткам - маленький, крупноголовый, с седой длинной бородой. Его глаза, широко поставленные под большим, высоким лбом, встревожены. Они давно стали тревожными, хмурыми, мне даже казалось, мутными. Словно что-то замутило их.

Мы расстались с ним незадолго до его ареста, состоявшегося в день памяти Преподобного Серафима Саровского, 15 января 1980 года. Сказала, что ухожу от него. Он обиделся. "А если меня посадят?" - спросил он.

У нас давно не было духовного общения, его христианство все дальше, как думалось мне, уходило от Христа.

Теперь же в камере я с горечью вспомнила, как судила его. "Ты не был там!" - крикнул Дмитрий Дудко первому из духовных чад своих, осмелившемуся упрекнуть его во лжи.

Теперь я там, где был он. Я пройду его дорогой, теми же коридорами и с теми же конвоирами.

Я должна понять его, простить его, помочь ему.

В чисто выбеленной камере нет ни пятнышка на стене. Видно, ее недавно отремонтировали - в тюрьме идет ремонт. Это самая худшая камера, как выяснится потом, окно ее упирается в высокие стены хоздвора, оно промазано белым, здесь никогда не бывает дневного света. Потом, перед судом, по моей просьбе меня переведут в другую камеру, там будет изредка появляться солнце и в окно можно будет увидеть зеленеющее вдали дерево.

Наверное, он сначала был в этой же камере. Это - самая плохая камера.

За стеной постоянно что-то гудит, сыро и душно. Такие "безрадостные камеры" существуют "для раскрутки".

Это название я слышу от своей соседки, побывавшей в Бутырках "на спецу" (это значит - "на раскрутке". "Раскрутка" - подготовка преступника к поражению, к чистосердечному признанию, к самооговору, к оговору, к тому, чего добивается от него следствие).

Может быть, он в самом деле был в этой камере? Когда же на потолке появился белый крест? Такой, какой я хотела поставить на могиле моей мамы, но не успела. Широкий, из плотных брусков, сильный крест.

Моя сокамерница удивлена. Мы постоянно смотрим в потолок, лежа на "шконках" (железных топчанах). Креста не было... "Это кисти пробовали", говорит соседка неуверенно, она не хочет, не может, не должна верить в чудо.

Когда же пробовали кисти? Вчера? Но мы не покидаем эту камеру, нас водят на допросы по очереди, кто-то из нас всегда остается в камере. Да и совсем недавно не было еще креста. Мы постоянно смотрим в белый потолок.

Белый, сильный крест, правильной формы, православный. Это теперь моя икона, ведь крест с меня сняли. У меня, правда, есть крестик из спичек. Был ли такой у моего бывшего духовного отца? Библия у него была. Я жду, что и мне разрешат Библию.

На нем были облачение и крест, когда он пришел на мой суд. У нас были общие коридоры и общие конвоиры. Проходя по нашим коридорам, я жалела его, больного, старого, просидевшего уже один срок еще до рукоположения. Я протянула ему руки со скамьи подсудимых: "Благослови меня!"

Мы были одни с ним среди чужих, враждебных зрителей. И еще моя дочь. Только ее одну и пустили в "зрительный зал", оснащенный микрофоном и телекамерой.

Зал был заполнен тайными и явными сотрудниками госбезопасности.

"Благослови меня!"

Мы были одни среди ненавидящих и равнодушных. Я думала, что мы Церковь.

Если один падает - падают все. Страждет один - страждут все, все Тело.

Один встает - встают все. "Благослови меня!" Он осенил меня крестом. До того, как начал лжесвидетельствовать, и после того, как кончил лжесвидетельствовать. Он ничего не читал, не видел, не знал, хотя два эпизода из семи, приведенных в обвинительном заключении (а потом, естественно, и в приговоре), были связаны с ним. Меня судили за то, что я подписала письмо в его защиту и подарила его книгу своему сыну.