Но Элеонор не была частью этого духовного союза. Ланкастеры были мужским кланом. Изысканность, с которой муж обращался с ней, была частью стены между ними и результатом предрассудков, которые владели им, как и его предками. Привлечение Стюарта в это тайное общество только усиливало отчуждение жены.

Кроме того, эта фамильная изысканность шла рука об руку с другим видом предательства. В социальных и финансовых кругах все знали, что у Рейда Ланкастера было много любовниц. Это была черта Ланкастера и его торговая марка – аппетит к сексуальным приключениям, соединенный с почти чрезмерным уважением к жене. Эта смесь была так неотъемлема для Ланкастеров, что никому никогда не приходило в голову обвинить сильную половину Ланкастеров в этих грешках. Наоборот, их обожали. Они были лихие, голодные, молодые мужчины, вдохновленные своей юностью, как молодые жеребцы, и они вырастали в очаровательных, сильных взрослых джентльменов, которые вызывали непреодолимое влечение у женщин, пока, наконец, они не превращались в стариков с проницательным взглядом, чьи хитрость и инстинкты не уменьшались с годами. Они умирали как патриархи, в основном от сердца, оставив после себя свою отметину в мире. Даже в гробу они, казалось, несли ореол неуступчивой мужской твердости.

Они были гордой расой строителей империи, их судьба была неотделима от процветания буржуазии нации.

Женщины, на которых они женились – обычно выбираемые для их счастья – жили в их тени и гордились этим. Ибо у Ланкастеров была своя фамильная профессия, они были опорой земли и городов, построенных на ней. Поэтому супружеская неверность Рейда Ланкастера, отца Стюарта и Хэла, не была ни для кого новостью. В сексуальных отношениях он ни на дюйм не отклонялся от поведения своих предков, за исключением, может быть, одного раза.

Эту историю в семье рассказывали только шепотом. Рейд влюбился в девушку не своего круга, незадолго до помолвки и женитьбы на Элеонор Брэнд. Длинный личный разговор с отцом положил этому конец и решил женитьбу на Элеонор, но Рейд продолжал любить эту загадочную женщину. Ходили слухи, что были письма, тайные свидания, страсть длиною в жизнь. Но слухи эти невозможно было ни подтвердить, ни отрицать, так как у него было множество любовниц за эти годы, часто две или три одновременно. Помимо того, большая любовь не была частью классического образа Ланкастеров, каковыми являлись честолюбие и беспорядочность.

Что бы Элеонор ни подозревала или знала о муже, это только усиливало ее страх перед ним. Она жила в постоянном трансе. Наблюдала ли она как он входил в комнату, взбирался на лошадь, поднимал трубку телефона или играл с детьми – ее лицо всегда выражало что-то среднее между обожанием и тревогой. Довольно странно, но ее отношение к Стюарту едва ли было другим. Она редко осмеливалась увещевать или ругать его, как должна была бы поступать мать; заставлять его убирать комнату, умываться или причесываться. Он всегда был вне пределов ее власти. Даже еще мальчишкой он предвидел ее команды и заранее соглашался с ними. Он почти по-отечески освобождал ее от нужды упрекать или воспитывать его. Очень рано инстинктивно он почувствовал, что как наследник своего отца обладает мистической властью. Он был лидером. Его же мать – спутником по семейной традиции. Итак, он вел себя как хороший сын, всегда целуя свою мать в щеку с обязательной любовью и проходя дальше, уже не обращая на нее внимания.

Элеонор провожала его на прогулки на яхте, игру в поло, на свидание с девушкой, глядя на него с таким же благоговейным страхом, как и на мужа. Несомненно, Ланкастеры были мужской семьей. Элеонор была в их жизни чем-то чуть большим, чем мебель. Но, к ее вечной благодарности, существовало одно исключение.

Хэл вошел в салон сказать матери «спокойной ночи».

– Я иду к себе, – сказал он, отмечая про себя красивый вид на Гайд-парк из окна. На нем был спортивный костюм, который облегал его тело, подчеркивая его мальчишескую фигуру.

Ее лицо просветлело, когда она взглянула на него.

– Побудь немного со мной.

Мальчик приблизился, глядя на нее полными спокойного любопытства темными глазами, которые она обожала.

– Скажи, что ты будешь делать сегодня вечером?

– Я собираюсь почитать, – ответил он, кладя свою руку в ее, а она обняла его за талию. – Потом мы пообедаем, потом я послушаю радио и лягу спать.

– Обширные планы, – произнесла Элеонор, улыбаясь. – Я буду скучать без тебя.

– И я без тебя.

В его прямой осанке, умных глазах, внимательно рассматривающих новое окружение, уже чувствовался мужчина Ланкастер. Его юное тело росло как растение, и невозможно было удержать это стремительное движение к возмужанию. И все же он был еще мальчишкой, позволявшим матери обнимать себя, как будто он принадлежал ее объятиям и хотел быть поближе к ней. Когда он вот так позволял дотрагиваться до себя, она, казалось, погружалась в самое сердце чего-то очень приятного и уязвимого, что и отличало Хэла от остальных мужчин семьи Ланкастеров и что завоевало ее сердце почти со дня его рождения.

После рождения Стюарта у Элеонор были проблемы с беременностью. У нее было три выкидыша до того, как родился Хэл, и сам Хэл заставил ее проваляться в постели четыре месяца, прежде чем родился. Но он стоил того. Она была так довольна им, что не думала больше иметь детей, пока неожиданно в сорок лет не забеременела Сибил.

Хэл был ее гордостью и радостью, ее личным сокровищем. Если Стюарт, в ком играла горячая кровь, был вторым «я» и наследником Рейда, то Хэл принадлежал Элеонор. Конечно, она знала, что ее место, как всегда, на заднем плане и что ей придется отпустить его, что ему уготовлена судьба Ланкастеров, полная богатства, достижений и женщин. Она чувствовала, что эта судьба надвигается на него с каждым днем все быстрее. И все же она знала, что владеет чем-то очень ценным внутри него. И он отдавал ей это «что-то» так легко, как Стюарт и мечтать не мог, и потому она чувствовала себя спокойно и счастливо, когда была с ним.

В Хэле было какое-то любопытство, открытость, присущие лишь ему одному. Это отделяло его не только от Ланкастеров, но и от обыкновенных ребят его возраста. Элеонор понимала, что этот дар чудного чувства юмора и серьезной личностной мудрости он унаследовал не от нее, так как, несмотря на свою постоянную обеспокоенность, она не была глубокой женщиной. Не смотря ни на что, в ее душе звучала музыка, когда Хэл смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто что-то в нем вызывало в ней воспоминание о некой возможности, которую она упустила; может, то была чувственность, которой она не могла наслаждаться, ведя такой образ жизни.

Возможно, размышляла иногда Элеонор, эта черта его характера была некогда присуща одному из его предков и передалась ему через поколения по иронии судьбы. Жизнь – это коварная штука. Они звали его Хэл – никто из Хэйдонов не имел раньше ласкательных имен – в память о величайшем дядюшке, который оставил неизгладимый след в истории семьи Ланкастеров. Тот, подлинный Хэл (чье нареченное имя было Генри), писал стихи и музыку, к изумлению и неодобрению Ланкастеров того времени и, как рассказывали, покончил с собой из-за любви. Его портрет теперь висел в особняке на Парк-Авеню.

Элеонор не знала, была ли в этой истории правда, но сомневалась, что этот предок действительно мог обладать странной смесью резкого поведения Ланкастеров и легкостью, присущей молодому Хэлу, что делало его более завершенным и желанным как мужчину. В одном она была уверена: Хэл был сокровищем семьи, ее бриллиантом. Стюарт был тоже красив, как всякий Ланкастер, но по-другому – каждая его черта замечательна, но предсказуема.

Возможно, думала она иногда, это было и к лучшему, что великая судьба обладания властью и обязанностями распорядилась так, что Хэл мог быть свободен от установившейся жизни Ланкастеров и найти в себе индивидуальные склонности, в которых всегда отказывали его предкам. По крайней мере она надеялась, что так оно и будет.