И тут он перевернулся на спину и протянул к ней свои короткие лапки…

В это утро собачки и псы стекались в известный лес, как весенние ручейки. Всем было интересно, что за беготню устроили обитатели демократовой дачи этой ночью и почему Демократ третьего дня звал Чука, а вчера весь день — Цезаря. А кто-то уже судачил о том, что Клео потеряла невинность, пришла домой под утро, и хозяйка отчитывала ее на весь поселок.

— Ничего странного, все логично, — заявил дог с участка главреда, которого держала главредная жена, считавшая, что животные благотворно влияют на воспитание детей, — весь ее внешний облик свидетельствовал о распутстве, но только зарытом в тайниках ее коварной души…

Дог слегка грассировал, произношение его так хорошо воздействовало на слушателя, что всем хотелось продолжения. Но слово взяла королевская пуделиха одной местной музейщицы.

— Нет и нет! — вскричала она. — Это не коварство, а слабость! Слабость характера, господа! Ну, даем всем, кто попросит — какое же здесь коварство, помилуйте?

— Ой, молодежь, конечно, наша, — вздыхали дамочки постарше, — вообще о любви забыла, только секс им подавай, а где ж его взять…

— Да я хоть щас, — вставил сенбернар Эгри и даже вскочил на своих толстых, отечных ногах.

— Да, хоть будет о чем вспомнить, молодец девка, — лаяли совсем старые лабрадорихи и виляли видавшими виды обрубочками хвостов.

Клео больше не появлялась в этом обществе. Она сидела на привязи, которую Марианна приобрела специально: прочная цепь звенела теперь на шее колли, а другой конец был нанизан на длинную металлическую леску, протянутую над участком. Клеопатра могла бегать по всему участку, но она все-таки была на привязи. И скажите, не была ли глупа Марианна, которая не учла, что маленькому черному, как летняя ночь, шпицу не составит труда подлезть под забором, когда все спят, и вновь, и вновь лизаться со своей юной любовницей, которая — спасибо хозяйке — еще и прикована цепями.

Что же Чук? Где он обитал все это время? По каким оврагам бегал, какие объедки подбирал по помойкам и свалкам? Никто этого не узнает. Чук вернулся обратно через три дня. Демократ и Марианна любили вечером курить на веранде. Вышли они и в тот теплый, мирный, земной вечер, молча прикурили друг у друга, облокотились на перила.

— Посмотри, не приходил? — попросил Демократ свою женщину.

Марианна пошла к будке проверить, не съедена ли каша, которую раз в день менял в тарелке сам Демократ.

— Ой, смотри-ка, — вдруг раздался из темноты возглас Марго, — чудище явилось, дрыхнет без задних ног! Ах, ты гулена, ах, ты чучело…

Так привечала Марианна возвратившегося пса, который, развалившись на пороге своей огромной будки, спал и не слышал ласковых ноток в ее голосе.

Влюбленные женщины ласковы ко всему миру.

А утром, когда первые птички запрыгали по все еще спящему Чуку, по лестнице со второго этажа, медленно и едва удерживаясь на своих коротких ножках от неизбежного падения, съехал шпиц Цезарь. Он высунул свою морду на веранду, поежился, побежал на кухню, схватил парочку шариков собачьей еды, чтобы почистить зубы, но тут вдруг всей спиной почувствовал присутствие чего-то большого, давящего, отнимающего половину небесного света.

Он стал озираться по сторонам, не понимая, в чем дело, потом принюхался, даже отважился выглянуть на веранду и тут понял: со двора доносится мирный храп аборигена — этого бестолкового детины, хозяйского любимчика…

Замечали ли вы, что к одним собакам люди относятся, как к собакам, а к другим — как к людям. Так же и с детьми: к одним относятся, как к детям, к другим — как к людям. Цезарю мешало ощущение, что Чук недосягаем.

— Ну, что, Чукенция, по бабам, что ли, шастал? — безразличным тоном спросил он у проснувшегося пса, развалясь неподалеку на травке. — А мы тут тоже зря времени не теряли. Ну, и сучка же эта Клеопатра, скажу я тебе. И главное, голову ей задурить — раз плюнуть. Я ей: наши имена — это судьба, мы предназначены друг другу всей историей древнего мира, бла-бла-бла… Она и лапки расставила…

Цезарь не смотрел на Чука, разглагольствуя о своих успехах, он не заметил, как уши Чука выстрелили вверх, напряглись и бешено пульсировали.

— Правда, скажу тебе, с такими рослыми девками нам, шпицам, нелегко управляться, но меня научили еще при первой случке… Главное, чтобы объект был придавлен к земле. А там уж…

Когда прямо над собой Цезарь увидел квадратную разъяренную морду Чука, было уже поздно. Чук смаху прокусил Цезарю кожу на горле, но вдруг почувствовал на клыках солоноватый вкус, ему стало противно, он отпустил орущего Цезаря и отпрянул вглубь сада. Там его стошнило.

В тот день Чук впервые узнал вкус живой крови, а Демократ впервые поднял руку на собаку. Он гонялся за Чуком по всему участку с валенком, лупил его по спине, когда нагонял. Правда, Демократу все время казалось, что Чук принимает происходящее за игру. Но нет! Чук понимал все и даже больше: теперь он окончательно превратится в глазах общественности в кровожадного монстра. Хорошо еще, что Демократ не связал эти два события: убитых грачей и нападение на Цезаря. А шпиц, с белым лейкопластырем на шее, отправился сиять в прибрежных камышах, обхаживая новых девочек рассказами о своей «праведной дуэли».

Участь Чука хозяин решил по-простому. Он посадил его на цепь. Собственно, цепей в Переделкино всегда было видимо-невидимо. В те исторические периоды, когда цепи были невидимы, все все равно знали, что под тонким дерном, под прелой травой, присыпанные хвоей на задах участка, еще где-нибудь — лежат эти цепи, вечные собачьи цепи, которым нет-нет да находят необходимое применение.

Цепь Чука была длинная, противоположный конец ее обхватывал толстую сосну за собачьей будкой.

В эту ночь дачный писательский поселок прорезали два пронзительных воя, которые раздались одновременно, как будто собакам кто-то скомандовал: «Три-четыре, завывай!» Это, конечно же, плакали Клео и Чук, как все порядочные, посаженные на цепь собаки. На разных концах поселка, они выли о своем, не слыша друг друга: когда ты воешь сам, ты не слышишь воя другого. Поэтому Чук так и не узнал в ту ночь, что Клео сидит на цепи, а Клео даже не знала, жив ли Чук. Но она думала не о нем. Она не понимала, почему не приходил сегодня Цезарь, гадала, придет ли он завтра, вздыхала между завываниями, и даже всплакнула — очень уж хорошо получился последний аккорд. Потом она умилилась простеньким астрочкам, розовеющим под фонарем в углу участка, побегала немного на цепи и решила лечь спать. И приснился ей странный сон. Ей снилось, что она девочка. Она была юной человеческой особью женского пола. И у нее был возлюбленный. Она поразилась странному чувству любви (оставаясь собакой, любовь она испытывала собачью) к молодой человеческой особи мужского пола. Во сне Клеопатра любила мужчину! Она увидела его на каком-то мероприятии в писательском санатории, не в том заброшенном детском санатории, а в самом настоящем, куда еще приезжают писатели и где проводят форумы разные писательские союзы. Так вот, он был из враждебного лагеря: из того Союза писателей, члены которого переходили на другую сторону улицы, когда навстречу шли коллеги Клео. О! Она тоже была писателем! А, может быть, как и ее хозяйка — поэтом! Какое неимоверное чувство счастья охватило Клео в ее загадочном сне на клумбе с астрами! Она писала стихи, она была полноправной дачницей, она любила мужчину! И ее возлюбленный был тоже писателем, настоящим мужчиной-писателем… Но потом ее сновидение окрасилось в резкие цвета, ибо Союзы писателей совершенно разругались по поводу прав собственности на санаторий. Представители этих наинтеллигентнейших общественных организаций так лаяли друг на друга, что и речи не могло идти о воссоединении, да и о союзе Клеопатры и ее прекрасного возлюбленного.

Колли лежала на боку, едва заметно дыша, передние лапы ее были скрещены и вытянуты вперед, словно она летела.