— Что же ты не позвала на помощь? — спросил он.

Клео пожала плечом, отряхнулась, потупилась.

— Сейчас я тебе помогу, я умею, я справлюсь, — засуетился Чук.

Он приноровился и повторил фокус с разжиманием звеньев, правда, на этот раз вместе с колечком цепочки выпал на траву и его многострадальный клык. Чук махнул лапой и сказал, что так даже удобнее выкусывать блох.

Клео была свободна. Она сдержанно лизнула Чука в нос, и они побежали задами к потайной калитке и, миновав несколько дач, оказались напротив входа в детский санаторий. На ступеньках санатория шелестела опавшая листва, ветер носил ее по аллее и по детской площадке. Два обшарпанных льва с отбитыми носами смотрели на них сверху вниз. Чук и Клео не стремились в общество себе подобных, они были изгоями, но они были свободными. И понимали, какое это счастье — быть свободными!

Вдруг в высоком проеме окна усадьбы медленно проплыла тень. Очертания показались Клео знакомыми.

— Там кто-то есть, — прошептала она на ухо Чуку.

— Сейчас посмотрим, — рыкнул он и направился внутрь.

Пустынный зал пересекали полосы света. Старый паркет вонял гнилой древесиной. В дальнем углу что-то сверкнуло, Чук выждал и направился туда. В углу он обнаружил сухой топчанчик, накрытый фуфайкой. Фуфайка пахла Демократом. Это показалось странным Чуку, но еще более странным было обнаружить возле топчана фонарик и высокую стопку бумаги. Это была рукопись. Точнее, это были стихи, тысячи стихов! Кто же это тут натворил столько дел? Чук позвал Клео, и показал носом на рукописи. Клео заглянула в тот листик, который лежал сверху, и прочла вслух:

Клео прослезилась, посмотрела на Чука, развернулась и со всей своей легкостью и прытью, почти взлетая, помчалась к даче Демократа. Она даже не заметила, что схватила, убегая, листок со стихотворением.

О! Она была из тех редких собак, которые понимают, что такое поэзия! Она знала, что нет более высокой степени проявления божественного на земле, чем мысль, облеченная в стихотворение! Теперь она была уверена, что жизнь свела ее не с темной силой неведомого низкого существа, а с гением, которому небесами дано проникать в суть явлений и предметов. И она бежала к нему!

Цезарь долго и пристально смотрел на Клео, задыхающуюся от долгого бега и волнения.

— Это ты писал, я знаю… — только и сказала она.

И он показался ей огромным, великолепным, самым красивым шпицем на земле. И неважно было, что она в три раза крупнее; что она, как и ее знаменитая египетская (хоть и с некоторым кошачьим оттенком) тезка, сама эталон неземной красоты; и неважно, что она — лишь декорация к течению чужой жизни, потому что не умеет так писать.

…В старом парке, где было найдено стихотворение, прочитанное влюбленной Клео, в разрушенном особняке, посреди огромного затхлого зала сидел большой матерый пес. Он смотрел в потолок и плакал, потому что знал, что его мечта о любви и тепле теперь никогда уже не осуществится. Он увидел, как эта его мечта рассеялась, опустошив его до дна. Слеза за слезой таяли в его шерсти, но вскоре, наполнив всю шерсть до краев, потекли по морде, и на полу заалела в закатном свете лужа его слез. К вечеру Чук ослеп. Он не видел ничего перед собой, только красные и фиолетовые круги сводили его с ума своим движением. Он, неуверенно ступая, пошел на запах ночной росы, ночных мотыльков и свежесотканной от куста к кусту паутины. Потом он уперся носом в решетку ограды и повернул направо, решив, что ворота именно в той стороне. Он не пугался своей слепоты и не роптал на жизнь.

В сущности, он ничего не потерял, поэтому ему, казалось бы, нечего было и горевать. Он всего лишь — не приобрел. Разве горечь может возникнуть от того, что ты не приобрел нечто неведомое, неосязаемое? И если ты жил без счастья все свои пять лет, то, значит, без него можно жить и дальше…

Отчего же так муторно было на сердце у Чука? Отчего так невыносимо было переставлять ноги, цокать длинными когтями и загрубелыми, окостенелыми подушечками по асфальту проезжей части улицы Серафимовича? Неужели счастье так необходимо ему для продолжения жизни? Где сейчас Клео? Кто этот таинственный поэт, принесший ему столько мучений?

И вдруг он понял. Понял удивительный парадокс русской литературы: гений и злодейство — совместимы. Более того, гений не только оправдывает, но и стимулирует злодейство. Конечно, потом надо будет заплатить, но зато в этой жизни можно повеселиться и сорвать волшебные цветы, даже, если это будут цветы порока.

Вдалеке на ночной дороге зашелестела стремительно приближающаяся машина. Чук не знал, куда ему идти. Он не знал, где находится, с какой стороны дача Демократа и главреда, в какой стороне дача Клео. Он только успел повернуть голову на звук выпрыгнувшего из низины автомобиля, и большая темная сила увлекла его в небытие, выключив все звуки и движение жизни, в которой не каждому удается встретить счастье.

Демократ смотрел футбол так же, как и обычные мужчины, — болезненно, горячо, с надрывом. Марианна приносила ему чай, мед, сигареты, спички, но в каждом ее движении навстречу футболу сквозило желание привлечь к себе внимание мужчины.

— Козлы, дай пас этому уроду! — кричал Демократ, машинально стуча по ягодицам или икрам Марианны.

На даче в Баковке ситуация складывалась еще драматичнее, потому что там телевизор был дороже. Ведь логично предположить, что, вложив в телевизор не просто три последних взятки, а совесть чиновничьего аппарата Российской Федерации, да еще и с негативными последствиями для доброй половины всего домашнего скота, ты можешь рассчитывать на то, что сборная твоей страны выиграет состязания! Поэтому Владимир Эрихович Б. хлопал широкой ладонью по бурлящей воде, да так, что брызги летели на экран.

Мокрые футболисты были совершенно вымазаны английской грязью, а Владимир Эрихович Б., все сильнее сжимал стакан с виски, все чаще подливал себе, не замечая, сколько уже выпито. Он не заметил даже, как вода в джакузи стала нестерпимо горячей, и сам он стал красным, как рак, а всю ванную комнату заволокло паром. Когда экран совершенно утонул в жарком тумане, а шум бурлящей в джакузи воды слился с шумом трибун, Владимир Эрихович Б., уже не мигая, лежал, раскинув руки по бордюру ванны, выпустив стакан из мертвых пальцев, уставившись в одну точку: там, в клубах то ли лондонского тумана, то ли местного адского пара, бегала по полю собака, очень похожая на погибшую. Она лаяла на российских футболистов, и перед смертью Владимир Эрихович Б. успел даже подумать, что она правильно лает: счет был катастрофически не в нашу пользу.