Потом мне пришлось еще раз встретиться с ним в Берлине на одном заседании Научно-гуманитарного комитета. Он сидел напротив меня между госпожой Инэс Секкель и полицейским комиссром, господином фон Тресков. Он снова пил и курил, смеялся, но, по-видимому, очень интересовался докладом. Это было в то время, когда Гиршфельдское резкое подразделение на гетер и гомосексуалистов почти всеми было признано, когда думали, что научная сторона вопроса, в сущности, уже давно решена, и остается только сделать практический вывод. Я мало говорил с бароном, но помню, что он мне сказал, когда мы надевали наши пальто в передней:
Этим господам все представляется необыкновенно простым. Но, верьте мне№ есть случаи, к которым приходится применять совсем иную точку зрения.
Далее я знаю, что Фридель некоторое время жил у одной дамы, которую Стриндберг очень забавно и не без оттенка презрения называет "Ганна Пай" и которой этот многоречивый филистер с негодованием бросает в лицо обвинение в той же мании, какую приписывают классической Медее. И в этом случае посещение барона представляет собою такое странное интермеццо для обеих
сторон, что не так-то привети в какую-нибудь удобную норму.
Вскоре после этого барон был замешан в Вене в каком-то скандальном деле, которое было замято в самом начале и о котором даже в газетах едва упоминалось. Я почти ничего не знаю относительно этого, слышал только, что после этого родственники барона сразу прекратили выдавать ему средства на существование, что он распродал все свое имущество и уехал в Америку.
Несколько лет спустя я услышал совершенно случайно его имя в редакции одной немецкой лаплатской газеты в Буэнос-Айресе. Я стал расспрашивать о нем и узнал, что барон Фридель полгода работал при газете в качестве наборщика, а что раньше он был в Шубуте, где управлял плантацией одного немца. В последний раз его видели кучером в Розарио; однако он и оттуда исчез, и говорили, будто он скитается где-то в Парагвае.
В этой-то стране я его и нашел, и при очень странных обстоятельствах. Но необходимо, чтобы я сперва хоть немного рассказал о тех людях, которые любят называть Парагвай "обетованной землей". Там очень странное общество, вполне достойное того, чтобы о нем когда-нибудь написать целый роман. Однажды туда эмигрировал один человек, который хотел живьем проглотить всех евреев и думал, что спасет свет, если он из всех сил будет орать. У него были рыжая борода и рыжие волосы, и его большие голубые глаза открыто смотрели на Божий мир. "Ах, никогда ни один человек не был мне так симпатичен, как доктор Ферстер", - сказал мне однажды мой друг, присяжный поверенный Филипсон. И он был прав: нельзя было не любить этого человека с такой светлой верой во всевозможные идеалы и с его добродушной и детски-чистой наивностью; он был из тех, кто отправлялся в широкий свет в поисках за цветущими лугами утопии. С ним вместе эмигрировала Елисавета, его тощая ученая супруга. Она возвратилась через несколько лет; и вот она начинает рыться в бумагах своего большого брата, разыгрывает из себя покинутую Пифию и измляет безобидных бюргеров громкими словами: "Мой брат!" Но тот уже умер, и нет никого, кто спас бы его от сестриной любви. Еще и теперь ее бранят в Парагвае, но люди там необразованны и не имеют никакого уважения к жрице, что стоит на боевом посту в храме в Веймаре. Чего только о ней не рассказывают№
Да и о нем ходит много историй, о ее муже, рыжебородом Форстере. И над ним иногда смеются, но смеются сквозь слезы, как смеются в трагикомедии. Ах, как все это было грустно! Как много великого и искреннего вдохновения, прекрасного и наивного, как это всегда бывает, когда оно искренно; как много мужества, и труда,и детских недоразумений! Новая Германия в "обетованной земле", свободная, великая, прекрасная, - как должно было биться сердце у этого человека! А потом разочарование, а может быть, и пуля.
Это был вожак. Но и до него, и с ним вместе, и после него эмигрировали также и другие. Графы, бароны, дворяне, офицеры и юнкера, очень странная компания: люди, для которых молодая Германия стала слишком обширной и которые хотели обрести свой старый милый узкий мир№ в Америке. Мне пришлось видеть однажды в Тэбикуари одного гусарского ротмистра, который рыл колодец, возле него стоял его друг, кирасир, который командовал. И у обоих не было ни малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика, которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел как-то в лавку:
Пожалуйста, коньяку. - Но мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть на своем стуле, углубленный в чтение старого-престарого номера немецкой газеты.
Дайте же мне бутылку коньяку. - Он не пошевельнулся.
Черт возьми! - крикнул я. - Я хочу бутылку коньяку!
Тут только он решился ответить, обеспокоенный моим криком: - Так берите же его! Вон он там стоит!..
Они очаровательны, эти люди из "мертвого времени" среди "девственного леса". Они едва прокармливают себя тем скромным капиталом, который привезли с собой, и кое-как поддерживают свое существование земледелием и скотоводством; они как дети теряются перед теми требованиями, которые им предъявляет жизнь там, на чужой стороне. Они вызывают невольный смех, но смех сквозь слезы.
Везде в этих странах гостей принимают с распростертыми объятиями. Безразлично, к кому попадешь: к немцам, французам, англичанам, испанцам или итальянцам - всякий рад заезжему гостю в своем уединенном имении. К услугам гостя все самое лучшее, совершенно чужой человек становится хозяином на каждой плантации; гостя просят только об одном: чтобы он как можно дольше оставался, а лучше всего - чтобы совсем не уезжал. У немцев-аристократов, конечно, также можно жить, но, само собою разумеется, при несколько иных условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими - большая честь. Однако в таких случаях человеку. Который попал к ним, не очень-то хорошо живется, а кроме того, за эту честь приходится очень дорого платить. Но хозяева никогда не называют своего дома гостиницей - это неприлично - нет, это пансион, а пансион может спокойно содержать каждая баронесса. И при этом хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги, они только берут деньги. Почти у всех пансион№ и раз в десять лет в таком пансионе поселяется непритязательный жилец.