Утром старик уже успевал уехать с возом овощей на рынок, когда старуха, отправляясь к мессе, стучала в дверь невестки.

— Виола, проснись! Я ухожу.

Метелло приоткрывал глаза и видел перед собой лицо своей любовницы, она улыбалась ему, приложив палец к губам.

— Хорошо, мама! Доброе утро!

Метелло вставал, Виола приготовляла ему завтрак и завертывала бутерброды, которые он брал с собой на работу. Она была уже причесана и одета, кофточка и передник — свеже выглажены. Она улыбалась чуть насмешливо, как будто между ними ничего не произошло, и снова становилась невесткой хозяина, дававшего ему работу. И в то же время она дразнила его, не позволяла себя поцеловать; провожая за ворота, пропускала вперед и, прощаясь, едва касалась его руки. Как-то раз она сунула ему булавку для галстука, другой раз — две лиры, затем пять лир, а потом — десять.

— Купи себе шляпу. Будешь носить ее по воскресеньям. Вот увидишь, она тебе пойдет.

Занималась заря, навстречу Метелло ехали повозки с бельем. Издалека, оттуда, где Арно сворачивает к городу, доносился голос перевозчика. В конце виа Аретино виднелась труба отбельной фабрики, казавшаяся отсюда выше колокольни собора Санта-Мария дель Фьоре. Зажав завтрак под мышкой, Метелло быстро шел, дыша полной грудью. Он проходил Порта алла Кроче, потом рынок. В одно такое утро, когда мелкие монетки весело бренчали у него в кармане, Метелло зашел в кафе «Канто алле Рондини» и, выпив стопку виноградной водки, закурил тосканскую сигару. Он думал, что у него закружится голова, как в тот раз в камере, когда карманники учили его курить, но сигара лишь усилила действие водки и завтрака, и тепло быстрее разлилось по всему телу. Придя на строительство, он потушил окурок о стену и спрятал его в жилетный карман.

Была суббота, и вечером десятник, выплачивая деньги, сказал ему, что с будущей недели он может считать себя подмастерьем каменщика. Таково было распоряжение подрядчика — инженера Бадолати, лично руководившего работами, носившегося день-деньской вверх и вниз по лесам и умевшего по достоинству оценить каждого рабочего.

Метелло тут же, как полагалось, угостил вином каменщиков и подручных своей бригады. Был он молодой, высокий и ловкий, всегда с уважением относился к старшим товарищам. Ренцони, уже лет тридцать работавший каменщиком, поднял стакан за здоровье Метелло и воскликнул: «Молодец, Тополек!»

Это прозвище так за ним и осталось.

Связь с Виолой продолжалась весь март, март 1892 года. В ногах кровати всегда стояла жаровня, а на комоде — букет ирисов, которые Виола меняла ежедневно, даже если они не успевали увянуть.

Но Метелло не чувствовал любви к Виоле; и не осталась она в его памяти женщиной, которая давала ему особое наслаждение. Нет, Виола дала ему нечто иное. Она привила Метелло любовь к чистоте и опрятности, научила его одеваться и держать себя. Все это он постиг, желая нравиться ей и стараясь, чтобы их связь, о которой он не строил никаких иллюзий, длилась как можно дольше. Виола дала ему уверенность в обращении с женщинами, ту смелость, которая приобретается либо в двадцать лет, либо никогда. Успех у женщин зависит от удачного дебюта, когда мужчина убеждается, что хотя бы в этом отношении родился счастливцем. И женщины ощущают притягательную силу этой смелости, словно она имеет какой-то свой аромат. Это относится как к Дон Жуану или к д’Аннунцио, так и к простому каменщику.

Успешным «дебютом» Метелло, его первой наставницей была, конечно, не Микела, а Виола.

Его вовсе не смущало, что Виола дарила ему не только свою любовь, но и давала деньги и бутерброды, а иногда и разные мелочи: то красивую булавку для галстука, то запонки с изображением собаки, которые он потом продал в Неаполе, когда был на военной службе. Поскольку Виола могла дарить без ущерба для себя, подарки эти не казались Метелло унизительными. Толки о Виоле, ходившие по Ровеццано, не нарушали его душевного равновесия и спокойствия, а природный здравый смысл помогал ему сдерживаться, когда огородники и владельцы прачечных, собравшись в остерии, заводили о ней разговоры.

— Ну и Виола! Она иссушила бы целый полк! — говорили они, сдвигая кепки на затылок.

Рассказывали, что ее муж, «здоровяк, который не прошел бы в эту дверь», буквально растаял у всех на глазах, стараясь ей угодить. Именно это и ревность, постоянно терзавшая его душу, свели беднягу в могилу.

Но во всех этих грубых разговорах чувствовался какой-то оттенок своеобразного уважения к Виоле.

— Но вообще-то, — говорили те же люди, — она настоящая синьора, образованная, да и трудолюбивая.

За пять лет замужества Виола никому не давала повода злословить за своей спиной.

— Ну а до замужества?

— А сразу, как овдовела?!

— А уж теперь!!!

Если послушать их — Виола ни перед чем не остановится. И все же вдову уважали уже за одно то, что ей все сходило с рук без скандалов.

— В конце концов, то, что она дарит, — заключали они, ударяя кулаком по столу среди взрывов смеха, — принадлежит только ей!

Но хотя дело и обходилось без скандалов, тайное всегда становится явным. Бывало выставит она кого-нибудь за дверь, смотришь, молодой парень выпьет с горя, и язык у него развяжется. И вскоре во всем Ровеццано ни для кого уже не было секретом, что поденщиков, «точно рабов в Африке», отбирала Виола, а не свекор. Старик со старухой, поневоле оказавшиеся в роли сводников, были в ее руках марионетками, которыми она вертела, как ей вздумается.

— Любовь к ней делает их слепыми.

— А ведь, вольно или невольно, она виновна в смерти их сына!

— Не надо преувеличивать. В конце концов он всегда мог сказать ей: «Ну-ка, милая моя, подвинься, я спать хочу!» А если б охота у нее не прошла, в первый же раз, как увидел ее с другим, не жалей палки, чтобы изгнать беса.

Тут кто-нибудь проговаривался о главной причине всех этих пересудов. И все становилось ясным:

— Она получит в наследство и дом и землю. Это не так уж много, но и не мало.

— К этому надо еще прибавить ее колдовские глаза и пышный фасад!

Собутыльники дружно опорожняли стаканы и от смеха чуть не валились под стол.

— Виола уже и сейчас почти полная хозяйка, все в ее руках. Ей остается только самой торговать на рынке. Но она предпочитает понежиться лишний часок в постели. И в то же время эта вдовушка всегда все знает, ни одного новичка в селении не пропустит.

— Ей даже нравится, когда возлюбленный сам ее покидает, а если он ей надоел и не уходит, она мигом расправится с ним — выпихнет из постели, да еще и работы лишит.

Обычно такие разговоры велись, когда в остерии оставалось несколько человек и, выпив, они теряли всякое уважение к Виоле.

— Интересно, сколько она их сменила за два года?

Загибая пальцы, припоминали имена, и оказывалось, что все это были парни, либо еще не призывавшиеся, либо только что вернувшиеся с военной службы. И тут снова повторялась грубая шутка о полку солдат.

Эти разговоры явно предназначались для Метелло. Ему подмигивали, а он лишь улыбался и покачивал головой, как бы поддерживая этим шутки и остроты. Виоле он ничего не рассказывал: она не обращала никакого внимания на сплетни и все меньше и меньше скрывала свои отношения с Метелло. А может быть, ему только так казалось. Он подозревал, что свекровь Виолы знает об их встречах. Однажды утром он столкнулся с ней, когда она возвращалась из церкви. Метелло снял шапку, а старуха как-то особенно посмотрела на него, и в ее взгляде была скорее покорность, чем упрек.

— Вчера твоя свекровь, верно, видела, как я выходил от тебя.

— Они видят только то, что я хочу, — ответила Виола.

Значит, люди были правы! Но он не стал над этим задумываться. Виола ждала его, раскрыв объятия. Аромат ее тела, страстность и самозабвенность кружили ему голову. И каждый раз Виола задавала одни и те же вопросы, будто старалась внушить ему страх:

— А если у меня будет ребенок?