Но никто из них ни разу не прислал Метелло вместе с добрыми вестями и пожеланиями ни одной лиры. За все три года военной службы он получил только пять лир от Дель Буоно, которого, так же как и Пешетти, поздравил открыткой по случаю Первого мая. Пешетти, наверно, написал в ответ немало красивых слов, но Метелло так и не пришлось их прочесть, потому что начальство, вскрыв письмо на бланке Палаты депутатов, задержало его. В результате Метелло получил тридцать дней обычного и пятнадцать дней строгого ареста за то, что осмелился написать депутату, и не какому-нибудь, а именно Пешетти.

Он еще сидел под арестом, когда пришло письмо от Моретти с известием, что у Виолы, по-видимому через месяц, будет ребенок и никому не удается узнать, кто его отец. А всем, пытающимся это выяснить, писал Моретти, она отвечает: «Любуйтесь, любуйтесь, пожалуйста! Наконец-то у меня будет ребенок! И он будет моим, только моим! У меня были любовники. Да, дорогие синьоры, были! Передайте им привет! Но отныне мой дом для них закрыт!»

В заключение Моретти писал: «Подсчитав как следует, я подумал, уж не твой ли это ребенок! Что ты на это скажешь?»

Возраст от двадцати одного до двадцати четырех лет решающий в жизни каждого человека, особенно в жизни человека из народа. Он окончательно расстается с юностью; он уже узнал любовь, труд, горе, и все это закалило его. Чувства его подобны пышно расцветающей розе; с жадностью ребенка, впивающегося зубами в соблазнительное яблоко, он торопится познать вкус жизни. Он полон веры в себя и в людей, даже когда думает, что не доверяет им, в вещественный мир, который осязает, в краски, которые видит. Бури и соблазны жизни — одна из движущих сил которой он сам — очищают и формируют его. У него уже есть свои интересы, привязанности, идеалы, отвечающие его порывам, его стремлениям, его вере — какой бы она ни была. И каковы бы ни были его воспитание, умственное развитие и духовные силы, но если у него здоровое тело — весь мир в его руках, перед ним будущее, судьба, в которую он верит.

И вот как раз в это время родина призывает его на военную службу. Стремительный порыв приостановлен, перед ним глухая стена, путь назад отрезан. Теперь он будет жить в глубоком колодце, в аквариуме, в банке со спиртом. В мирное время военной службой нужно переболеть, как в начале жизни — детскими болезнями. Это делается во имя родины, к зову которой нельзя оставаться равнодушным. Наша жизнь замирает на несколько лет, становится прозябанием, мозгу дается длительный отдых, а тело от постоянной муштры и простой солдатской пищи обрастает мускулами. Какими бы ничтожными ни были прежде наши мысли, мы думали о разных событиях и делах, шевелили мозгами, делали собственные выводы. Теперь же первое непреложное правило для нас — не иметь собственного мнения, своей точки зрения, не проявлять инициативы. Бесконечный день, который тянется целых три года, в котором тысяча девяносто пять восходов и заходов солнца, состоит из подъемов, сборов, маршей и смотров. Все наши заботы сводятся к стирке портянок, к чистке ботинок, патронташа, штыка, затвора новой винтовки образца 1891 года, к заправке койки и к заучиванию наизусть присяги. «Грудь вперед, живот убрать!» Помни, новобранец, что в армии есть сержант, фельдфебель, лейтенант, капитан, что, кроме второго взвода третьей роты, существуют еще батальон, полк и дивизия. К вечеру устаешь больше, чем от работы. Да и куда пойдешь без денег? За какой-нибудь час пяти сольдо как не бывало: на них можно купить всего литр вина и десяток сигарет.

В Неаполе есть Везувий, который виден издалека, есть Позиллипо, Мерджеллина, Санта-Лючиа, есть холм Вомеро. Если ты даже не побывал там, то наверняка слышал о них. Вырвавшись из казармы, добираешься до ближайшего трактира, да и засядешь там на весь вечер. Можно еще пойти в сад «Вилла Комунале», куда приходят служанки, только это уж на самый невзыскательный вкус, для тех, кто родился и остался деревенщиной. Заводишь дружбу с кем-нибудь из солдат и думаешь, что она будет длиться вечно, как это бывает у осужденных, считающих дни, оставшиеся до освобождения: «Еще сто, еще девяносто девять, девяносто восемь…» А когда поезд увозит тебя наконец в бессрочный отпуск, с каждым оборотом колес, отсчитывающих стыки рельс, все больше забывается дружба, казавшаяся вечной. Пройдет месяц — и даже имени друга не припомнишь. «Маскерини? Ах да, мы с ним вместе служили. Где-то он теперь? Славный был малый!» — вот и все, что ты можешь о нем сказать. Ты служил родине и теперь доволен, что выполнил традиционный долг и получил диплом на звание мужчины. Тряхни же головой и улыбнись! Завтра ты встретишься лицом к лицу со своей прежней жизнью и увидишь, что опыт, приобретенный в армии, теперь тебе ни к чему и что все надо начинать сначала.

Метелло «отбыл» в солдатах тридцать шесть месяцев, и эти три года у него, как и у всех, были как бы вычеркнуты из жизни. В Неаполе он только и знал дорогу, ведущую от казарм Гранили в Баньоли. С полной выкладкой в двадцать килограммов он совершал этот переход ежедневно в течение многих месяцев, делая привал лишь у Торретты и Аньяно. Добравшись наконец до Баньоли, солдаты в изнеможении падали на траву, чтобы после небольшого отдыха отшагать те же пятнадцать километров в обратном направлении, но на этот раз уже без передышки. Командир батальона шел впереди, пощелкивая себя хлыстиком по голенищу. Каждое утро, еще в полусне, боясь, что тебя могут угнать в Абиссинию, где у Догали и Адуа идут бои, прислушиваешься к выкрикам газетчиков, а потом заглядываешь в глаза дежурному унтер-офицеру. Но от Догали и Адуа бог спас! Удалось избежать и отправки в Сицилию «на охоту за бандитами». Из полка, в котором служил Метелло, туда посылали только вторую роту, да и в той все солдаты остались целы и невредимы. Так как Метелло был каменщик, его собирались перевести из пехоты в инженерные войска в Виченце в Северной Италии, но как раз в это время он попал под арест из-за письма Пешетти. Поэтому он и остался в Неаполе в пехотных частях, где за ним установили надзор. Запросили Флоренцию и выяснили, что там на Метелло заведено дело, как на «социалиста-анархиста».

— С твоим прошлым только и мечтать о звании капрала! — сказал ему сержант.

— Стать десятником[21] никогда и не было пределом моих мечтаний! — ответил Метелло. Без всякой злобы, просто потому, что это показалось ему остроумным.

И хотя он только что вышел из-под ареста, его посадили еще на неделю. Благодаря этому он не попал в части, брошенные против бастующих рабочих макаронных фабрик, собравшихся на площади Граньяно. А перед этим он был лишен чести участвовать в церемониальном марше войск по случаю праздника Конституции. Но и в заключении ему, как каменщику, постоянно находилась работа: то надо заделать трещину в стене, то подновить развалившийся карниз или ступеньку лестницы.

Знакомство Метелло с Неаполем ограничивалось районом Реттифило, виа Толедо и площадью Плебишито; если же он хотел развлечься, то шел на виа Сердженте Маджоре или на виа Фьорентини.

Его угнетало не только безденежье, но и солдатская форма. Он вынужден был проводить время со служанками в саду «Вилла Комунале», хотя после Виолы они ему совсем не нравились.

Но постепенно у Метелло появилась «теплая компания», в которую, кроме него, вошел один солдат из Кашины, другой — из Ливорно, а третий, Маскерини, — из Флоренции, с Порта Романа. У солдата из Кашины, которого звали Леони, отец был мебельщик и присылал сыну деньги. Леони был скуповат, но все-таки делился с товарищами. Они дружили довольно долго. Вместе посещали трактиры в секциях Форчелла, Васто и Пендино. (В Неаполе такие городские районы, как, скажем, флорентийские Сан-Никколо или Мадонноне, называются секциями.) Заводили знакомства в кривых горбатых переулках, где нищета и грязь соперничали с царившим там оживлением. Увязавшись за приглянувшейся девчонкой, они попадали в знаменитые неаполитанские трущобы. Почти все девушки были тут черноволосые, грудастые, с увядшими лицами. Солдаты даже обмоток не снимали. Здесь же, за пологом, играли дети. Иногда солдаты оставались ужинать вместе со всей семьей, к ним относились по-дружески, обращались как с родными. Все это были такие же люди, как и они сами — как парень из Ливорно, который у себя в поселке за морскими верфями жил нисколько не лучше; как Маскерини, отец которого был извозчиком. Поэтому солдатам становилось немного совестно, и они, как бы извиняясь, вытряхивали из своих карманов все до последнего чентезимо.