Это рассказывал Фантони. А другие добавляли:

— Что и говорить! Альфредо повезло, неплохо устроился. Он славный малый и в остерию частенько захаживает. А как только получит увольнительную, мчится домой и принимается за работу на огороде. Да, мы ведь тебе еще не сказали — он сейчас в солдатах. Виола подмазала где нужно, и его оставили во Флоренции. Твои объедки сослужили ему службу.

Они распрощались, лишь когда трактирщик начал закрывать ставни. Метелло рассказывал о Неаполе, о трущобах, где он побывал, о солдатской жизни. Фантони спросил:

— А что ты теперь думаешь делать?

Кто-то кашлянул, потом другой, третий.

— Буду искать работу.

— Ты всегда можешь рассчитывать на несколько часов приработка в моей прачечной.

— Я еще не решил, останусь ли в Ровеццано, — сказал Метелло, прощаясь.

Было поздно, и последний дилижанс уже ушел. Похолодало. Несмотря на трамонтану, предвещавшую снег, Метелло не раздумывая решил вернуться в город пешком. У него было всего две лиры, и он не хотел потратить их на ночлег и остаться завтра без обеда, поэтому собирался переночевать на вокзале. Но случилось так, что он провел эту ночь в уютной спальне Виолы, где в ногах кровати стояла жаровня, а на комоде — букет цветов. Но греха между ними не было, и на утро Метелло ушел из дома Виолы с еще более крепкой верой в жизнь.

Метелло шел, держась поближе к домам, чтобы укрыться от ветра, стараясь в темноте внимательно смотреть себе под ноги. Чтобы сократить дорогу, он инстинктивно свернул на страда Привата, которая вела к перевозу и соединялась с виа Аретино там, где кончалась стенка, возведенная для защиты огородов от разливов Арно. Так он дошел до дома Виолы. Поравнявшись с ним, он невольно поднял глаза и за отдернутой занавеской полуосвещенного окна увидел Виолу, которая, приложив палец к губам, сделала ему знак обождать. Собака принялась было лаять, но, как только появилась хозяйка и стала ее ласкать, сразу умолкла. Виола открыла калитку и провела Метелло длинным коридором в хорошо знакомую ему спальню, где, на первый взгляд, как будто ничего не изменилось. Закрыв за собой дверь, Виола протянула ему руку. Вот кто действительно изменился! Она стала еще красивей и в то же время казалась постаревшей, хотя Метелло и сам не мог объяснить почему. Быть может, ее меняла прическа. Теперь она не носила челки и не завивала волосы щипцами, как прежде, а стягивала их в тугой узел на затылке. Гладко зачесанные на висках, они подчеркивали худощавый овал лица и морщинки, идущие от носа к уголкам губ. Закрытое платье, как всегда, хорошо обрисовывало линии ее тела, плотно облегая талию и грудь. Но теперь во всем облике Виолы чувствовалась какая-то серьезность и даже строгость. Причина крылась — Метелло наконец это понял — в ее глазах, вернее, в выражении глаз — не веселом и задорном, как когда-то, а спокойном и сосредоточенном. Он был вынужден отвести взгляд и почувствовал себя неловко.

— Как поживаешь? — спросила она, не выпуская его руки. — Очень рада тебя видеть. Я ждала тебя. Когда ты сошел с дилижанса, я была в аптеке, покупала ароматические соли для ребенка. Увидела тебя и сразу же решила, что ты вечером придешь.

Говоря это, она подошла к колыбели, стоявшей рядом с кроватью, и подоткнула сползшее одеяло. Ребенок спал, свернувшись калачиком, посасывая два пальца. Другой рукой он словно защищался. Когда Виола осторожно вынула у него изо рта крохотные пальчики, губы ребенка, сохраняя сердитое выражение, остались полуоткрытыми.

— Мальчику два года и два месяца, а я все никак не решусь поставить ему кроватку, — сказала Виола, оборачиваясь.

Метелло стоял за ее спиной. Он не испытывал волнения, только робость и смущение все больше овладевали им. Не зная, что сказать, он спросил:

— Как его зовут?

— Симоне. Он родился в день святого Симоне. И если верить приметам, — улыбнулась она, — когда вырастет, будет любить молодое вино с вареными каштанами.

Стараясь говорить и держаться как можно непринужденнее, она небрежным движением придвинула к жаровне, стоявшей у кровати, два стула, которые оказались друг против друга.

— Присядь, — сказала она Метелло. — Если хочешь…

Он повиновался. Виола села совсем близко, пристально глядя на него, а он, чтобы не встречаться с ней взглядом, смотрел на ее крепко сжатые руки. Те самые руки, ласки которых так часто вызывали в нем досаду. Огрубевшие от работы на огороде, они так не вязались со всей холеной внешностью Виолы. Наступило минутное молчание, потом она сказала:

— Почему ты не смотришь на меня? Ведь это скорее я должна чувствовать себя виноватой!

— Виноватой? В чем? — спросил Метелло. Его голос прозвучал как-то хрипло и нелепо.

— Тебе, наверно, уже сообщили о ребенке? Неужели не сказали при этом, что он твой?

Метелло выпрямился и посмотрел ей в глаза.

Виола улыбнулась, покачала головой и заговорила медленно и убежденно:

— Ребенок не твой. Он — ничей, он только мой! Даже если бы я сама захотела, то не смогла бы назвать человека, который провел со мной ту ночь, когда я зачала. Как видишь, я не стыжусь. Разве я когда-нибудь стыдилась? Я произвела на свет этого ребенка. И теперь он носит фамилию Альфредо. Ему нужно было дать какую-нибудь фамилию, старики были правы, когда убеждали меня в этом. А я ошибалась. Несмотря на свое образование, я как-то не подумала о тех неприятностях, которые ждали Симоне в жизни, если бы он вступил в нее без фамилии. Моя фамилия нисколько не изменила бы дела. Но вначале я знать ничего не хотела и была вне себя от счастья, что у меня наконец есть ребенок. Потом я стала задумываться о будущем моего сына. Только поэтому я и вышла замуж. А вовсе не потому, что испугалась сцен, которые устраивал мне Альфредо, или угроз стариков завещать церкви всю свою землю. Старики слишком меня любят и нуждаются во мне, и я знала, что сколько бы они ни грозились, они на самом деле никогда не лишили бы меня наследства. Альфредо — тот действительно полюбил меня, но я всегда могла бы избавиться от его скандалов, давая ему время от времени по сто лир.

За окнами царила глубокая тишина, как и в ту первую ночь, четыре года назад. Даже ветер как будто стих; слабый свет лампы на комоде, прикрученной, чтобы не тревожить ребенка, не мешал наблюдать сквозь занавески и оконные стекла, как на небо выплывала луна. Метелло, слушая Виолу, с трудом следил за ее мыслями; он все еще не мог избавиться от впечатления, произведенного ее появлением в окне, так все это было неожиданно.

— Я не стал бы ни о чем расспрашивать и даже сейчас не собирался разыскивать тебя, — сказал он. — Это вышло случайно. Мне было бы жаль, если бы у тебя в жизни что-нибудь не ладилось. Когда я вошел, мне показалось, что ты всем довольна.

— Ну, конечно же, довольна! — воскликнула Виола. — И довольна, и счастлива. Разве ты не видишь, до чего он хорош! — сказала она, кивнув в сторону ребенка. — Как он славно растет! Он у меня здоровенький, как ягненочек. Спит себе с восьми вечера до восьми утра.

Метелло показалось, что она вздохнула, но вздохнула от радости, от материнского умиления; а впрочем, может быть, это просто грудь у нее приподнялась, когда она поправляла прическу.

— Я ждала его всю жизнь, как же мне не быть счастливой?! — И она вдруг вскочила, словно в нетерпении.

— Ты, наверно, устал, — сказала она. — Хочешь отдохнуть? Приляг на постель.

Он сделал отрицательный жест, и Виола, думая, что угадала причину, успокоила его:

— Мы здесь в полной безопасности. Никаких неожиданностей быть не может.

Тогда он прилег, она сняла с него башмаки, укрыла ему ноги перинкой и, присев на краешек постели, снова заговорила:

— Да я и правда не могла бы доказать, что делала все это только для того, чтобы иметь ребенка. Если бы я пыталась оправдать себя этим, я тем самым совершила бы тягчайший грех и страшилась бы, что бог покарает меня, поразив моего ребенка. Знаешь, ведь я теперь почти каждое утро хожу к мессе. Я стала такой набожной! Твой социализм разрешает мне это?