Говорил Иезекиль возбужденно, словно помешанный. Он открыл большой деревянный сундук, стоявший посреди шатра у самой перегородки.

– Вот сундук с золотыми украшениями. Бери все, что тебе понравится.

Сундук из индийского дерева был украшен орнаментом. Поперек крышки шла металлическая полоса, которая накидывалась на железную скобу, укрепленную в нижней его части, куда продевался замок. Обычно сундук стоял закрытым. На его крышке изнутри было прикреплено зеркало, чтобы смотреться в него просто так или когда постригаешь бороду. Смотрелись в него и те, кто приходил за товаром. Точно такой же сундук стоял у наших бабок и наших мам лет семьдесят или сто назад. Они складывали в него свои вещи и непременно клали туда кусок душистого мыла, чтобы его запахом пропиталась одежда и чтобы в ней не заводилась моль.

Иезекиль открыл сундук, и взору Ляззы предстало все его содержимое. Взяв одно из ожерелий и приложив его к шее, она, не оборачиваясь к нему, а он стоял сзади, кокетливо спросила:

– Ну что, Иезекиль, тебе это нравится?

Лицо его побледнело, а губы задрожали. В горле застрял ком, но все же он выговорил:

– Великолепно! Все, что ты надеваешь, становится просто великолепным.

Он подошел еще ближе.

– Помочь тебе застегнуть? – голос Иезекиля звучал теперь увереннее, хотя он еще не совсем оправился от волнения. Волнение его в этот раз было не тем, что в первый раз, когда он не мог представить себе ни реакцию девушки, ни чем закончится его предложение. Теперь это было непреодолимое желание, охватившее его, лишь только он услышал: «Тебе это нравится?»

Разве это не знак для мужчины, что женщина его желает? По крайней мере, этого вполне достаточно для того, чтобы он возомнил такое. Разве не такого сигнала ждет мужчина от незнакомой женщины, особенно если они находятся в уединении?

– Застегнуть тебе ожерелье? – повторил Иезекиль свой вопрос.

– Да, – сказала Лязза и подняла спадавший сзади край шали, обнажив перед ним шею. Потом наклонила голову вперед и держала в руках концы ожерелья, чтобы он их взял.

Иезекиль приблизился еще. Теперь тела их едва не соприкасались, но его руки дрожали, и он никак не мог перехватить у нее концы ожерелья.

– Что с тобой, Иезекиль?

– Потрепи немного, душа моя, – голос его подрагивал в такт рукам. И вдруг, когда она обернулась к нему, он попытался сорвать с ее губ поцелуй. Лязза изо всех сил оттолкнула его и выскочила с женской половины с ожерельем в руке:

– Если ты не можешь застегнуть, оставь его мне, я сама попробую!

– Я могу! Почему ты такая нетерпеливая?

– Ты и сам слишком нетерпеливый. Успокойся, иначе я опоздаю, мать ждет меня дома. Я приду к тебе вечером, когда ты наконец помоешься. Накидку не надевай, пока не отмоешь всю грязь шананом, что я тебе принесла.

– А как же твоя мать? – спросил Иезекиль, когда Лязза уже покидала шатер.

– Я скажу ей, что эта ночь будет моей, или найду отговорку получше. Тебе это не нравится?

– Тому, кто решился сойти с пути истинного, нетрудно найти своему поступку оправдание или причину, – добавила она уже про себя.

– Ради твоих слов умереть не жалко. Все что угодно ради тебя.

Когда они подошли к маленькой рабыне, та крепко спала, положив голову на седло для осла. В марте в стране Аш-Шам бывает еще прохладно, и, чтобы согреться, она свернулась в клубок, сложив руки и спрятав их между ног. Чтобы меньше мерзнуть, человек всегда старается свернуться так, чтобы холоду негде было разгуляться.

Лязза вышла, и маленькая рабыня отправилась вслед за ней. Весна утопила ступни ее ног в траве. Со стороны каждого шатра доносилось блеянье маленьких ягнят, звавших своих матерей. А ослы, включая осла Иезекиля, ревели в один голос, давая понять, что они готовы сыграть свою роль в пьесе продолжения жизни, после того как миновали голод и холод зимы.

Лязза шла, погруженная в мысли, и всю дорогу рассуждала сама с собой:

– Ах ты, собака, я покажу тебе, где твое место! Я тебе покажу, что арабские женщины – это не чужеземки, – говорила она, намекая заодно и на мать, которая не была в родстве с ее племенем.

Так шла она к дому, но не заметив в густой траве довольно глубокую яму с камнями по краям, споткнулась и очутилась на земле, да так, что нога ее подвернулась и сломалась в лодыжке. Застонав от боли, Лязза тут же упала без чувств и очнулась только тогда, когда мать с соседками перенесли ее в дом.

Медицина в те времена держалась на лекарственных травах и на тех, кто знал в них толк. Не было ни школ, ни институтов, а учились врачеватели на тех уроках, что преподносила им жизнь. Переломы вправляли просто. Сломанную ногу или руку обвязывали со всех сторон прутьями, которые обматывали пропитанной яичным желтком тканью. Все это закреплялось веревкой, и если у больного был перелом стопы, голени или бедра, двигаться ему не рекомендовалось.

Если через несколько дней костоправ обнаруживал, что повязка наложена неправильно, он туго обматывал место перелома, и сломанные кости сами возвращались на прежнее место. Возможно, для больного это было лучше, чем сейчас, когда переломы, которые неправильно срослись, вправляют посредством хирургической операции.

И никто в те времена не пренебрегал советом кормить больного мясом – ни врачи, ни сами больные. А все потому, что мало кто позволял себе тогда мясо, разве что по особым случаям, которых в году было не больше, чем пальцев на обеих руках, а то и на одной. Так жили люди на арабских землях, так жили в Ираке до середины семидесятых годов двадцатого века. Если в иракской деревне и ели мясо, то случалось это, когда Аллах прибирал кого-либо к себе, когда случалась свадьба или обрезание, когда звали в гости по случаю гостя из другого племени, гостеприимство по отношению к которому было обязательным. И если такое положение дел сохранялось в Ираке до недавних пор, можно себе представить, как жили люди в стране Аш-Шам полторы тысячи лет назад.

Указание врачевателя приравнивалось к предписанию свыше, поэтому мать Ляззы тут же велела зарезать овцу и продолжала делать так все то время, пока не было ее мужа, чтобы справляться с нуждой под предлогом необходимости, а не только ради лечения Ляззы.

Иезекиль навещал их, чтобы проведать Ляззу, а заодно узнать, как дела в доме. Он стал повелевать прислугой и рабами, а сыновья шейха в его отсутствие не смели ослушаться Иезекиля. Все его желания выполнялись, а некоторые сыновья даже выполняли их с рвением. Когда их упрекали за излишнее рвение, они говорили, что сила сейчас не в их руках, а в руках Иезекиля. А если нет силы, значит, лучше повиноваться, чем перечить.

– Вы повинуетесь ему, потому что сами того захотели. Разве вы не знаете силы своего влияния? Ведь он чужеземец, а вы сыны этого племени, – говорили им.

– В наших интересах целовать руку, которую мы не в состоянии оттолкнуть. Если мы будем поступать так и дальше, нам от этого будет только польза, – отвечали они и добавляли: – Кто женился на нашей матери, почитай, и сам нам родня.

Эта арабская поговорка отражала слабость их положения и намекала на отношения Иезекиля с женой шейха. Они восхищались способностями Иезекиля в делах управления племенем и были довольны заслужить от него похвалу, а еще больше – если им перепадали от него какие-либо крохи. Многие были убеждены, что указания и повеления Иезекиля были точнее и правильнее тех, что когда-то давал шейх, не говоря уж о том, что кое-кто из племени имел прямую выгоду от способностей Иезекиля, став его ходатаем или доносчиком.

Не было ночи, чтобы мать Ляззы не посетила дом Иезекиля, а днем он сам наведывался в дом шейха. Придя в гости, он восседал, как водится, на мужской половине, но при этом не упускал момента приблизиться к перегородке, чтобы поговорить с Ляззой и ее матерью.

Но после случая с переломом Лязза словно прозрела, и вся низость желаний Иезекиля дошла до ее ума. Поэтому невозможно ей стало сносить его игривый тон и намеки, при каждом удобном случае доносившиеся из-за перегородки. Но сломанная нога приковала ее к постели, и, как бы сильно ей этого не хотелось, она не могла сделать То, что для него приготовила.