– Прошу тебя, мам, – повторяла Нахва, – говори все, что хочешь сказать. Поведай все своей дочери, а я помогу тебе, испросив прежде помощи у Милостивого и Милосердного, ведущего нас по достойному пути в этом мире и в следующем. На Него одного уповаем.

– Верую в Господа, – сказала мать так, словно давно не произносила этих слов. По крайней мере Нахве показалось, что с тех пор, как она повзрослела, подобных слов она от матери не слышала. Как бы то ни было сказала она то, что сказала, так, будто каялась перед Господом за то, что утонула в недобрых своих деяниях, будто исповедовалась сама перед собой или перед священником.

– Послушай меня, дочь моя. Свернула я с пути праведного и причинила нам с тобой немало страданий. И не только прогневила своими делами Аллаха и себя осрамила, но и тебя вынуждала взирать на все это. Душа моя мается каждодневно, и даже сна ей не хватает, чтобы поддерживать силы. Страх перед гневом Аллаха источил меня всю, и стало мне стыдно даже в глаза тебе посмотреть, хотя и скучаю по тебе постоянно. Я не знаю, как мне быть. Я порвала порочную связь с Иезекилем и лишь иногда уединяюсь с ним, чтобы поговорить, в надежде убедить его жениться на мне. И чтобы ты знала, говорю тебе, что я решила бросить его, как только он женится на мне, а может, я отвергну его прямо у всего племени на глазах, если удастся убедить его посвататься ко мне прилюдно. Но мне хотелось посоветоваться с тобой о другом. Покинул Иезекиль мое сердце, и не осталось в нем ничего, кроме ненависти к нему. Поэтому я решила убить его здесь, в этом доме. Но мне нужно, чтобы ты согласилась помочь мне вытащить труп из дома или сказала, что он набросился на меня и поэтому я убила его.

Говоря это, шейха плакала горючими слезами, а вместе с ней плакала Нахва, но тихонько, боясь неосторожным звуком прервать исповедь своей матери. Но она тут же перестала плакать, услышав, что мать собирается убить Иезекиля. Она раскрыла было от изумления рот, но тут же взяла себя в руки.

– Что ты такое говоришь, мам?!

Мать тоже перестала плакать и теперь, когда наплакалась вдоволь и излила душу дочери, казалась спокойнее. Особенно после того, как сообщила ей, что собирается убить Иезекиля.

– Да, дочь моя, так я решила, а дальше пусть будет то, что будет. Дальше я так жить не могу. Призрак гнева Аллаха и видения адского пламени преследуют меня тут и там с позором моим наперегонки. Глаза твои, Нахва, глаза, которые говорят красноречивее языка, убивают меня каждый день. Казалось бы, пусть, но ведь они постоянно напоминают о моем позоре и бесчестье. Я даже стала молить Аллаха забрать мою душу, и это теперь, когда я достигла определенного уровня зрелости, мудрости и опыта.

Сказав это, мать снова беззвучно заплакала, попеременно вытирая слезы краем одежды и краем платка.

– Послушай, мам, я скажу тебе, как я понимаю…

– Ты все понимаешь, дочь моя, – перебила ее шейха, – а вот мать твоя не понимает. Ты сберегла себя и свою невинность, а мать твоя покатилась вниз, отворила врата своей крепости чужакам. Не допустив до себя Иезекиля, невзирая на силу его и его союзников, не склонившись перед его желаниями, которые, знаю, стали подобны повелениям вперемешку с угрозами и обещаниями, ты как будто и за меня отомстила, и за всех, кем ему удалось овладеть. И чем дольше ты его до себя не допускала, тем лихорадочнее становились его действия. А все потому, что он думает, и я по нему вижу, а читать его я научилась, что если не сломит он твое целомудрие и не заставит склониться перед собой, все его победы на фронте прелюбодеяния потускнеют. Не сочтет он успехом, если поддастся ему та, которая, вроде меня, не отличается благородным происхождением. Поэтому жаждет он, чтоб склонились перед ним гордые головы заметного происхождения и положения среди арабов. Но слава Аллаху, который наделил тебя стойкостью, целомудрием и великой верой. Да посрамит Аллах притеснителей.

– Да будет так, – ответила Нахва, потом, помолчав немного, заговорила: – Врата милости Аллаха не закроются перед искренним раскаянием, мам. Не оставляй надежду на милость Его.

– Милость Его не распространяется на заблудших, вроде меня, которые, отдав душу шайтану, и близких своих решили погубить.

– Врата милости в руках Господа двух миров, они не закроются, насколько я понимаю, перед тем, кто искренне раскаялся, хотя мог бы еще продолжать творить зло. Но если ты убьешь Иезекиля, ты совершишь одно из деяний, наиболее не угодных Аллаху. Ты словно тот, кто решил починить треснувший сосуд, а вместо этого взял и разбил его вдребезги. Убив Иезекиля, ты совершишь поступок, который прогневит Аллаха, я же толкую тебе о деянии, которым Аллах будет доволен. А для него лучше нет глубокого и искреннего покаяния, после того как человек решился на недоброе дело.

Если же и я буду участвовать с тобой в этом преступлении, то из списка, в котором я значилась прежде перед лицом Аллаха и всех людей, мое имя перенесут в другой список, сама знаешь в какой. Неужели ты этого хочешь для меня, мам?

– Но ведь никто не узнает!

– Узнает Аллах. А потом, где гарантия, что не узнают люди? А что я стану им говорить и что скажешь ты, если люди прознают? Что он домогался тебя и ты его за это убила? Люди тебе не поверят. Как это он стал к тебе приставать, спросят они, когда в это время в доме была твоя дочь? Разве не скорее поверят они в то, что приставать он начал не к тебе, а ко мне? И вообще, к кому бы из нас он ни приставал, это будет унизительно для обеих. Не кажется ли тебе, что здесь для исправления нужен такой способ, который угоден Аллаху?

– Какой же это способ?

– Выйди за него, а потом брось, когда пожелаешь.

– Думаешь, когда я его брошу, кто-нибудь скажет, что я оставила его из-за его дурного нрава? Скорее уж возжигатели фимиама вокруг него из вредности станут говорить, что это шейх оставил меня из-за моего дурного нрава.

– Прогони его на глазах у знатных людей племени. Пригласи их в наш дом вместе с ним и строго, но вежливо скажи ему в их присутствии, что мы с тобой две одинокие женщины после того, как прибрал Аллах отца моего, шейха. Когда входил Иезекиль в дом при жизни хозяина его, мы были рады оказать ему прием. Но теперь, когда хозяина не стало, мы просим его воздержаться от посещения нашего дома, а если ему что-то от нас понадобится, пусть разговаривает с мужчинами из родни Нахвы. Так и добьешься своего.

Шейха надолго задумалась над этими словами. Потом, тяжело вздохнув, сказала дочери:

– В этом случае возненавидит Иезекиль тебя и меня, а это пугает меня больше всего, потому что он обвинит нас во всех грехах, вроде тех, которые мы стремимся исправить, в чем ему поможет его необъятная сеть и дружба с другим злодеем, шейхом румов.

– О чем ты говоришь?

– Вот возьмет он и скажет, будто у меня или у тебя, да не допустит Аллах такого, есть любовник. А поскольку мы боимся, что он станет к нам ходить и раскроет нашу тайну, мы и придумали всю эту сцену перед шейхами. И под этим предлогом, если еще что-нибудь не добавит, он велит запретить любому входить к нам, а нам выходить из дома.

– Никто на свете не может сказать, что белое – это черное.

Мать заметила, что Нахва старается подбирать слова осторожно, чтобы не ранить ее.

– Ничего, доченька, правда есть правда, ее никак не приукрасишь. Ничего не остается, как сказать правду, какой бы она ни была. Первая неприятность, которую устроит нам Иезекиль, это то, что ты не сможешь вести свои дела среди женщин племени за пределами дома.

– Какие дела?

– Ничего, доченька, что бы там ни случилось, лишь бы продолжали действовать те, кто решил спасти племя от союза проклятого Иезекиля с шейхом румийского племени. Да будут благословенны их дела и дела твои с дочерьми племени!

Шли дни, и вот как-то женился один молодой человек, довольно видный противник Иезекиля. Был он одним из тех сыновей шейхов, которых Иезекиль непременно желал видеть в своем лагере. Отец не обращал внимания на дела сына, хотя Иезекиль не упускал момента, чтобы предостеречь его.