Сказал тогда сын дяди Нахвы, приходившийся ей братом не по прямому родству:

– Быть может, Иезекиль подослал для убийства кого-то из своих особо преданных слуг?

– Но зачем? – подумал он. – И кто это мог быть? Не угрожает ли опасность самой Нахве?

Он хотел предупредить ее об этом, но передумал, сказав себе:

– Кажется, Нахва уже что-то задумала, да и нервы ее и без того на пределе. Наверняка она все просчитала, потому что, действуя против Иезекиля и его ненавистного союзника, против шейхов и тех, кто вместе с ними свернул с правильного пути, она получила в тайных делах немалый опыт.

– Или все-таки предупредить? – колебался он.

Извинившись перед мужчинами, он попросил Нахву переговорить с ним с глазу на глаз.

Но та, оставшись наедине с ним, лишь поблагодарила его и сказала:

– Не волнуйся, я сама во всем разберусь.

И ему пришлось промолчать, ведь годами она была старше него.

Теперь уже слуги, вернувшись, попросили поговорить с ними, и Нахва согласилась.

– Видел я с другом моим, – заговорил старший из них, – как Иезекиль входил в дом, так что ты уж нас прости. Когда мы узнали, что твоя мать отпустила служанок и рабынь, мы догадались, что к ней в гости придет Иезекиль. Чтобы убедиться в этом, мы занялись работой на улице, а сами присматривались, ведь обычно он приходит к шатру спереди, а наши шатры расположены сзади, и из них ничего не заметно. Мы видели, как он вошел в шатер и против своего обыкновения быстро его покинул. После этого никто больше в шатер не входил, и шейха, да будет Аллах к ней милостив, не показывалась наружу. Теперь, когда мы увидели еще и испачканный кровью топор, совершенно ясно, что это сделал проклятый Иезекиль.

Нахва обратила внимание на то, что они в открытую называют Иезекиля проклятым, но их смелость ее не удивила.

– Правда всегда пересилит неправду, – подумала она, – даже если та будет изо всех сил упираться. Правда заставит слышать даже безжизненный камень и придаст сил тому, кто всегда считал себя слабым. Бунт заставляет неуверенных почувствовать свою силу, и тогда, убежденные в своей правоте, они способны преградить путь любому злу.

Вот так и эти два молодых человека. Хоть и прислуживали они в доме Нахвы, где еще совсем недавно Иезекиль был полновластным хозяином, не говоря уже о том, что он шейх их племени, они говорили теперь уверенно и бесстрашно.

– Мы твои верные люди, Нахва, а ты наша сестра. К тому же ты хозяйка этого дома, благами которого живем мы и семьи наши. Ты наша гордость и образец для любого человека, вставшего на путь борьбы с несправедливостью. Мы глаза твои и твоя защита, и мы готовы выполнить, если Бог позволит, все, что ты нам прикажешь. Выполним беспрекословно, не задумываясь и с радостью, поскольку уверены в проницательности твоего ума и чистоте души и видим, насколько сильна твоя преданность нашему племени.

От таких слов слезы покатились у нее по щекам, хотя она не была уже слабой и незрелой девчонкой, как прежде, и не была одинока с тех пор, как стала настраивать людей против Иезекиля и его друзей. Но, услыхав подобные слова от простых слуг, которые помогали ей оказать должный прием гостям и вместе с пастухами управлялись с домашней скотиной, поняла она, до какой степени подготовка к восстанию Салима и его друзей взбудоражила души людей. Даже души самых слабых среди них, на которых сильные мира сего привыкли смотреть свысока, забывая о том, что разделение труда между людьми вовсе не отменяет их человечность. Даже те, кто слаб, глубоко внутри скрывают свое возмущение несправедливостью. Главное для них, чтобы нашелся достойный образец справедливости – такой человек, который не склоняет голову перед неправдой во всем ее могуществе. Так рассуждала Нахва, слушая своих собеседников. Они уже сказали все, что хотели сказать, однако Нахва продолжала пребывать в задумчивости. Слуги подумали было, что она их не слушает, но не решились ее окликнуть. Слезы радости текли по ее щекам, призванные смыть остатки печали и слабости и вернуть чувство уверенности в себя.

– Братья мои Саман и Омар, – придя наконец в себя, она утерла слезы краем платка, – никому не говорите о том, что вы сейчас мне рассказали, пока я сама не скажу вам, что говорить можно.

– Слушаемся, тетушка, – ответили Омар и Саман и удалились, а за ними следом пошел ее брат Хазим, захватив с собой в мешке топор.

Нахва вернулась в шатер. Женщины плакали над мертвым телом навзрыд. Не могла она устроить поминальный ужин для мужчин, потому что не было теперь в ее доме ни отца, ни брата. Поэтому Нахва поручила нескольким своим родственникам устроить в разных местах ужин за упокой души матери, снабдив их необходимым количеством баранов и всем, что нужно для приготовления. Пусть угощаются все, пусть помянут ее родительницу. О щедрости ее тут же заговорили, так что Иезекиль, не выдержав, посоветовал ей прекратить забивать скотину и поберечь богатство, перешедшее к ней от отца и матери, а в наследство ей досталось немало овец, коз, лошадей и верблюдов. Как видно, Иезекиль думал, что все это богатство, когда он женится на Нахве, станет его, поэтому лучше бы ей поэкономней распоряжаться богатством. Но Нахва на протяжении трех дней подряд продолжала устраивать поминки по матери, говоря себе:

– Если накормить бедного, быть может, спишутся кое-какие из грехов моей матери и отца. Мать была щедрым человеком, хоть она и не арабского происхождения, а вот отец, да будет Аллах к нему милостив, тот был скуп. Поэтому то, что не мог он делать при жизни, я помогу ему сделать после смерти.

Точно так же, как и после смерти отца, Нахва семь дней после гибели матери не покидала шатер. Женщины племени то и дело приходили утешить ее, а слуги продолжали день за днем резать коз и баранов и готовить угощение. Все собаки в округе собрались вокруг дома Нахвы, чтобы подраться за остатки еды, которые слуги выбрасывали на двор три раза в день, когда гости были уже сыты. Разве крутятся собаки возле дома, из которого никогда не бросят им хотя бы одну кость?

Женщины приводили с собой детей. Нахва велела слугам накрывать детям отдельно от женщин. Повара и прислуга раскладывали еду под ее постоянным надзором, а она хотела, чтобы всем положили достаточно мяса и чтобы всем досталось поровну. Она рассаживала детей, если они толпились вокруг подноса с едой, и следила за тем, чтобы каждый вдоволь поел мяса.

– Пусть слуги этим займутся, Нахва, – говорили ей подруги. – Даже если детям достанется немного, и то хорошо.

– Дети – цветы нашей жизни, – отвечала Нахва. – Когда-нибудь и они вырастут и станут юношами и девушками. Если заботиться о них как следует и оказывать достойный прием, они и сами научатся гостеприимству, и какого бы положения в будущем ни достигли, будут помнить, что нельзя забывать о людях и вести себя высокомерно. Тот, кого Аллах наградил властью или богатством, не должен наслаждаться ими в одиночку и возноситься над всеми остальными.

Тут Нахва заметила, как один из малышей попытался ухватить кусок с подноса, вокруг которого расселись дети постарше. А поскольку он был толстым и неуклюжим, то, перегнувшись через плечи сидевших, он угодил головой прямо в поднос, испачкался жиром, получил к тому же еще и тумаков и заплакал.

Нахва вытерла ему лицо.

– Ничего, дорогой мой. Сейчас принесут поднос для тебя одного, и мяса на нем будет еще больше, чем у них.

И каждый раз, когда среди детей начиналась подобная возня, она с самым серьезным видом утешала обиженного, а сама прикрывала рот краем платка, чтобы не было видно, что она улыбается.

Потом Нахва возвращалась к женщинам посмотреть, на всех ли подносах хватает еды и все ли идет как нужно. Если кто-нибудь из женщин собирался вдруг уйти до того, как подали на стол, Нахва давала своим подругам знак задержать ее, пока стол не будет накрыт. Пусть, мол, отведает угощение, а потом идет себе с Богом.

– Да разве можно так, дорогая? – восклицала Нахва, если та извинялась, намереваясь все же уйти. – Разве я могу, сестрица, отпустить тебя из моего дома во время обеда, а до твоего дома идти так далеко? Отобедай, пожалуйста, у нас вместе со своими детьми.