Избежать встречи не удалось, сам дядя Гриша, похоже, искал его, напрашивался на бутылочку крымского. А уже начинало темнеть, Колкин, вяло поужинав, решил убить время за выпивкой, и дядя Гриша, всегда довольный тем, что ему подносят, неожиданно попросил:

— Там в ларьке есть мускат «Красный камень», ты для своих нужд возьми пару бутылок, а мне что попроще…

— Цветов бы где достать…

— Ты вино принеси, а я тебе скажу, что с ним делать…

Все окна светились, когда Колкин пришел в закуток, где нашел пристанище старый моряк.

— Цветов нигде нет, — пожаловался Колкин, — раньше бы надо…

— Нужны ей эти цветы… Ей старые пердуны букетики преподносят. А ты — молодой, красивый, а Лидия Петровна не только врач, но еще и женщина, и ей мужик пользительнее твоих роз… У них, женщин-врачих, разные неприятности в организмах бывают оттого, что… сам понимаешь. Так что забирай мускат и — к ней… Ждет она тебя.

— Ты с ума сошел! — побагровел от возмущения Колкин.

— Ну, каплей, больно ты умный… — Дядя Гриша сплюнул. — Бабе всегда нужно то, что и мужику. А тебя к этой бабе судьба определила. Во-первых, организм твой ей знаком, нагишом перед ней выставлялся. Во-вторых, солнце встанет, а тебя уже нет, и никто ни о чем не узнает. В-третьих, так здесь принято, и не нарушай здешнего устава. В-четвертых, забери из палаты свой майдан, оставь его у меня, захватишь утром…

Неверными шагами крался он в темноте к флигельку, влез в заросли сирени и ощутил холод листьев на пылающем лице своем. Постучался. Послышалось: «Да, да, войдите!..» Она не шла, она летела ему навстречу, улыбаясь и смеясь по-девчоночьи, набрасывая обнаженные полные руки на плечи его…

Он мучился пять месяцев. Наяву и во сне из глаз его не уходила Лидия Петровна, балериной летевшая к двери, к нему — счастливо смеющаяся, точь-в-точь ребенок, увидевший Деда Мороза с мешком сластей.

Учебные стрельбы дивизион сдавал на «отлично», к Колкину не придраться, но что-то в нем смущало замполита, дважды вызывал он его к себе, интересовался, чем заняты мысли офицера, которому прочат скорое продвижение, — может быть, старшим артиллеристом на другой крейсер. «Жениться думаю!» — признался Колкин и тут же получил благословение.

Сама жизнь эскадры толкала холостяков на скорое обретение уз Гименея. Не без подсказки какого-то идиота всех женатых офицеров эскадры разделили на группы А и Б — ради укрепления семьи. То есть часть офицеров увольнялась на берег с полудня субботы до утра понедельника, на следующей неделе подходила очередь группы Б. На холостяков отводились вечерние часы среды, что раздражало, а кое-кого и бесило.

Довольным был только Колкин, ибо знал: все его мытарства кончатся, как только он выпросит у старпома пару дней и помчится к Лидии Петровне.

В слякотный ноябрьский день он подкатил на такси к санаторным воротцам и нос к носу столкнулся с Лидией Петровной. Она в легком темно-синем пальто спешила куда-то.

Он громко поздоровался, поклонился. Протянул букет. Руки его дрожали.

С недоумением глянув на него и цветы, Лидия Петровна пожала плечами в знак того, что букет, предназначенный другой женщине, достается ей ошибочно, не по праву, но что уж тут делать, раз так случилось…

— Я к вам приехал, — несколько обескураженно сказал Колкин, едва не добавив те святые слова, которые хоть раз в жизни мужчина обязан произнести.

А она молчала все в том же недоумении, и совсем сбитый с толку Колкин назвал себя, напомнил:

— Я у вас в середине апреля был, в пятой палате.

— Да, да, как же… помню… — услышал он явную ложь. Лидия Петровна его не узнавала. Или не хотела узнавать. — Спасибо за цветы, но, простите, я спешу… — И она зашагала к автобусной остановке.

Он окликнул ее, отчаяние было в голосе.

— Лидия Петровна, неужто не помните?

После недолгого молчания она попросила:

— Так напомните… Вы с каким диагнозом поступали?

— Да затемнение какое-то в легких. Правая верхняя доля… Вы потом так выразились: ошибка аппарата, никакого туберкулеза и в помине не было…

— А-а-а… Как же, вспомнила! Ну, а сейчас все в порядке?.. Чаще бывайте на свежем воздухе!

И, не дожидаясь ответа, быстрым шагом пошла к подъезжавшему автобусу…

В Симферополе он зашел в грязноватое кафе, взял у буфетчицы бутерброд на блюдечке, стакан вина; круглый столик на высокой ножке пошатывался, народу — никого, до севастопольского автобуса часа полтора, напиток в стакане отдавал сладкой гнилью, мухи не хотели впадать в спячку и кружили над головой, целясь на недопитое в стакане.

— Бутылку в дорогу не дадите?

Сонная буфетчица долго вдумывалась в вопрос.

— Не. На вынос нельзя. Через дорогу, в магазин идите.

— Я заплачу.

Вновь долгое молчание.

— Не. Нельзя. Не положено. Свой устав у нас.

Колкин заулыбался… Затем рассмеялся — тихо, почти неслышно, а потом захохотал. Вспомнился последний апрельский вечер в санатории и наказ дяди Гриши следовать уставам сего лечебного учреждения — отдать дань истинно мужского уважения той, которая мыслилась всего несколько часов назад верной спутницей жизни.

Долго смеялся. Буфетчица, пялившая на него глаза, поспешила на всякий случай скрыться в подсобке.

Отсмеялся, чувствуя, что кончается какой-то тяжкий период его жизни и службы. Отныне все будет иначе. Теперь все будет хорошо.

Но что-то мешало наслаждаться обретаемым покоем. Какая-то мелочь продолжала исподтишка тревожить. Посмотрел направо, глянул налево. Узрел наконец уборщицу: то ли девица, то ли старуха елозила шваброй по протертому до дыр линолеуму.

— А ну-ка повернись, — скомандовал он. — Так. Смотришься. Со мной — выпьешь?

— Заеду по тебе сейчас шваброй… Сразу на «вы» перейдешь.

— Убедительно. Что тебя в эту забегаловку определило? Нужда или позывы к общению с лицами иного пола?

Она придвинула ведро к стене, отставила швабру.

— Если сам хочешь пообщаться, то пройди немного по улице, там у ресторана ждут тебя, ненаглядного. А я-то — на что тебе?

— Не знаю.

Семь лет назад, в училище еще, ходила по рукам юмореска, «Кодекс чести военно-морского офицера», безвестный составитель впихнул туда изречения одно другого хлеще: «Морской офицер должен сочетать в себе привычки джентльмена и навыки матроса», «Апельсины рекомендуется чистить руками» и тому подобное. Что-то там было и о святых обязанностях жены военно-морского офицера.

— Если тебя помыть, почистить, приодеть…

— Не пойдет. Тут же за проститутку примут.

— А вообще-то ты — кто?

— Студенткой хотела стать. Не получилось.

Буфетчица соизволила появиться. Налила вина. Пить неудачница отказалась. Колкин томительно вдумывался в себя. Чего-то хотелось, что-то надо было узнать…

— Слушай, не здесь ли я оставлял галоши? А?

— А разве это был ты?.. Какая-то пьянь вчера забыла под столиком…

— Так храни их! Времени сейчас нет, но как-нибудь заеду… Пока.

Много лет лежала лодка на грунте, пока ее не подняли, продули, дезактивировали, заделали пробоину в кормовом отсеке и дотащили некогда грозный боевой корабль до ближайшей бухты. Теперь — буксировка в главную базу. Дозорное охранение — эсминец, сторожевой корабль, три тральщика.

Командовал переходом Бобылев.

Медленно вставало тусклое по утрам дальневосточное солнце. Море благоприятствовало: ветер один балл, волны мягкими шлепками ударяли о борта. Уже подняли флаг, команды всех кораблей (кроме подводной лодки) разбежались по боевым постам.

Но буксирный трос на лодку еще не заводили: оперативный дежурный главной базы все медлил и медлил дать «добро» на переход. С мостика буксира Бобылев спустился на шкафут, медленными осторожными шагами направился к юту. Ржавый борт лодки был в четверти кабельтовых от него.

Неожиданно для всех Бобылев принял решение: заскрипели тали, спуская шлюпку, гребцы подогнали ее к корме, и командир перехода легко спрыгнул вниз.