– Начинал на городских подмостках. Или на лобном месте. Впрочем судите сами – по пятницам на помост закатывали плаху – рубили конечности и головы, рвали ноздри, жгли каленым железом, читали приговоры на конфискацию или изгнание. А за ночь кровь высыхала и вечерами в субботу или в воскресенье ставили декорации и играли на крови. Конечно же кровь пытались отмыть, но она быстрей въедалась в доски, они становились дублеными, бурыми. Комедии на моей памяти не ставили ни разу, но все же чувство было странным… То иногда думаешь, что спектакли идут три дня, и в пятницу тоже было представление. Казенные подымятся на бис, возьмутся за руку с палачом, кровь окажется брюквенным соком… Ну иногда и наоборот – что мы не играем, а живем, что именно на сцене – предпоследняя истина.
– Отчего предпоследняя?
– Оттого, что последняя у бога…
– Убога?… – встрял в разговор Эршаль. Я не мог понять – издевается он или действительно не понял.
– Кстати, а какой теологической доктрины придерживается… – я чуть не сказал «тролль», но вовремя спохватился, —..придерживается господин Эршаль?… Мне подумалось, что вряд ли тролль верит во что-то. Тем сильней я удивился, когда тролль ответил:
– Верю. Отчего же не верить.
– И во что, если не секрет?
– В разум, в разумность…
– То есть, сказал Кольдиган, – вы верите в абстрактный разум, в человека?.. Кольдиган кивнул:
– Ну это гипотеза… Разумность-то… А как же быть с божественностью? С богом или богами? К слову, ваша религия монотеистическая или поли…
– Неа, я не поклоняюсь ничему. Не молюсь, не бью поклоны. Я признаю верховенство разума. Носитель его частицы – любое мыслящее существо. Все разумные вместе образуют всеобщий разум.
– Единство слагает множество, частица бога в каждом из нас. Ты есть бог,
– заметил Ади, Но здесь нет элемента сверхъестественного, нет потустороннего, нет идеи спасения. Народ за таким не пойдет… Эршаль хохотнул:
– А мне и не надо, чтоб за мной ходили… У меня на это, знаете ли аллергия. Это мое мнение, и я не намерен его никому навязывать.
– И что же ваш коллективный разум может делать?…
– Думаю, если он объединиться, перестанет воевать против себя же, то умножит свою силу. И разуму не будет пределов – взгляд проникнет к звездам, через толщу метала, на глубины морские. Машины построенные им, будут летать по воздуху как птицы, плавать в море словно рыбы… Тут Ади подавился мясом. Он закашлял, на глаза навернулись слезы. Кольдиган подал ему кружку с вином и стал хлопать его по спине:
– Да ваша вера еще безумней большинства существующих. Боги там ведут себя поскромней.
– Отчего же? – заметил я. – Ведь многие маги, как мы слышали, так или иначе умеют летать. Про плаванье я не слышал, конечно, но думаю оттого, что волшебникам лень задницу мочить…
– Так я не только про магов говорю. Я к тому, что простой человек, создаст машину, которая сможет переносить его через океаны. В ответ Кольдиган рассмеялся
– Ну а что же после смерти? Что прикажете делать с душой? Что представляет умерший с точки зрения вашей веры, господин Эршаль?
– Вы видели хоть одного разумного покойника? Пытаясь разрядить спор, я пошутил:
– Я видел неразумных живых… Но меня не слушали:
– Да что за дурацкий метод отвечать вопросом на вопрос? Говори прямо, что делать с загробным миром?
– А что с ним можно сделать если его нет? Идея спасения порождена боязнью смерти. Чтоб успокоиться, придумали, ну, положим, что души умерших обращаются в звезды и смотрят на нас с высоты… Но вот, скажем, господин Дже видел столько покойников, что обратись они все в звезды, ночь была бы светлее дня. Мне не хотелось это комментировать, но все замолчали, поэтому мне пришлось как-то ответить.
– Эршаль прав. Но, бывало, на привале, когда не мог заснуть, смотрел на звезды, вспоминал, а была ли эта звезда здесь вчера. В чистом поле, сами знаете, звезд видно предостаточно… И я постоянно находил звезды, которых не было в моей памяти. Я давал им имена, говорил с ними… Но мои воспоминания мало кого волновали на самом деле.
– И в чем же преимущество твоей веры? – не успокаивался Кольдиган.
– В том, что она непротиворечива. Все религии… или, вернее, все, что мне известны… Они называют себя единственно верными, а остальные в лучшем случае ересью, а обычно учением Зла. Для меня нет разницы, в каких богов верит существо. Главное не то, о чем оно думает, а думает ли вообще.
– Но ведь какая-то религия должна быть истинной? Отчего бы не моя? Это должно быть исключение, кое подтверждает правило. Исключение, на котором правило базируется…
– Хрена лысого! Если правило имеет исключение, значит дрянь то правило, а исключение есть частью другого, более сложного правила… Он запнулся, будто пытаясь что-то вспомнить. Я думал, что спор продолжится, но тролль поднялся и побрел к кустам.
– Эй, подожди! – попытался остановить его Кольдиган, А может есть все же есть душа? Может это и есть твой разум? Тролль на мгновение остановился и бросил через плечо:
– Знаете, многие спорят, где же она, душа расположена. Я так думаю, что где-то возле мочевого пузыря. Скорей всего или в нем, или под ним. Потому что как отольешь – так сразу на душе легче становится…
Затем была дорога. До Найвена и Лота было еще далече, нам попадались деревеньки. Кольдиган не брезговал и ими – с телеги давались коротенькие спектакли, верней, не сильно слаженно и не совсем в тему декламировали какие-то куски, пели куплеты. Затем племянник Кольдигана, парнишка лет десяти обходил зрителей с сумой. Туда сыпалась медная мелочь, именуемая в народе «блошками», пуговицы, если давали куриное яйцо брали и его. Если не давали вовсе ничего, просили хотя бы поаплодировать. Было видно, что Ади спешит, но спешит ненавязчиво, стараясь не нервировать и не привлекать наше внимание. В каждой деревне он норовил купить лошадь, но ему либо не предлагали ничего, либо по диким ценам кляч, более подходящих для ножа мясника. Вообще же в театре нам было уютно. Здесь так часто примеряли чужие маски, что, вероятно, забыли о своих настоящих. Вероятно, шутка про воздушный цирк была воспринята всерьез и разнеслась по лагерю, потому что нас воспринимали как своих: не прекращали разговор, когда мы подходили, делились нехитрой едой. Наше оружие их вовсе не смущало – вероятно, они его считали реквизитом, необходимым для выступления. Как-то симпатичная артисточка попросила Эршаля затянуть ей корсет. Конечно же, тролль не рассчитал силу и оборвал завязки. Вместо того, чтоб разозлиться, девушка захихикала и скрылась в фургоне. Тролль вернулся к нам покрасневший, будто нашкодивший школяр. Затем Ади долго втолковывал тому, отчего ему доверили столь интимную часть туалета.
– Не хочу расстраивать тебя, старина, но она не видела в тебе существо противоположного пола… Она думала, что ты артист, а настоящий артист нейтрален, он не имеет пола… Ну или имеет оба, поскольку случается играть и мужчин и женщин.
– Да ну? – не мог поверить Тролль.
– Ну да! Точно тебе говорю! На привалах репетировали, разучивали монологи. Как-то случилось, что Морицу понадобились люди, чтоб бросать ему реплики, пока он будет читать свои слова. Этот кусок пьесы исполнялся тремя актерами: протагонистом, антагонистом и барышней первого. Главная роль, конечно же, лежала на Морице, я взял слова оппонента, а то что осталось, отдали Ади.
– Мерзавцы, – ответствовал он, – подсунули мне женскую роль… Начинал Мориц:
– Вода в песок дробит гранит Ветра деревья вырывают Но сердце верность сохранит… Моя реплика состояла из одной строки:
– Ну все… банальностей хватает!!! Теперь читал Ади:
– Связь меж влюбленными незрима Их боль приятна и легка Их миссия незаменима
– Я знаю – только сталь крепка, – отвечал я. Ади присел на землю – его реплики закончились. Он зевнул, не слишком аккуратно прикрывая рот ладонью. Стихотворный спор, вероятно задуманный как активное действо, был написан в ритме почти строгом. Ритмичность убаюкивала: три строчки главного героя, затем одна строка антагониста. Она должна была нивелировать речь протагониста. Когда Мориц говорил: