Шесть больших садков на берегу доказывали, что Плавций, в отличие от многих новоиспеченных богачей, готовых забыть даже о самом выгодном занятии, лишь бы походить на аристократов, продолжал, не стесняясь, заниматься тем делом, благодаря которому сумел сделать состояние.

— Мой отец очень гордится своим домом и своей торговлей. Но он стар и уже все передал в руки Аттика. А теперь, кто знает…

— Держись, Плаутилла, думай о своей свадьбе! — приободрила ее Помпония.

И о наших планах, добавила она про себя.

— Располагайтесь пока в термах, горячий бассейн готов, и банщики ждут вас. Еду подадут в девятом часу. К сожалению, вместо праздничного ужина, которым хотелось встретить вас, У нас будет поминальный.

— Да уж, удачное мы выбрали время, чтобы приехать сюда, — вздохнула матрона, оставшись наедине с Аврелием, и вручила свое просторное верхнее одеяние рабу.

Сенатор не ответил. Он смотрел вдаль, в сторону большого круглого садка, где плавали чудовища, отведавшие человеческой плоти.

— Кастор, куда ты запропастился? — позвал Аврелий, напрасно заглядывая в соседние комнаты, где должен был бы находиться секретарь, достойный своего звания.

Однако грека нигде не было. С тех пор как он не совсем честными способами заработал небольшой капитал, бывший раб повиновался Аврелию весьма неохотно и нередко исчезал из виду как раз в тот момент, когда больше всего был нужен.

Сенатор рассердился: кто теперь должным образом уложит складки его тоги? Не этот же раб, старый деревенский увалень, родившийся и выросший на ферме! Может, лучше надеть красивую хламиду или греческую synthesis,[23] с ней легче справиться… Но жаль отказываться от тоги — хотелось бы произвести впечатление на прекрасную Елену, продемонстрировав свое высокое общественное положение.

Без Кастора он просто беспомощен, подумал сенатор. Зачем он только держит этого наглого александрийца! Всего лишь месяц назад, в Байях, Кастор позволил себе использовать его, Аврелия, имя в качестве гарантии при продаже краденых драгоценностей. Аврелий обнаружил это, когда сделка уже была совершена и жена консула демонстрировала в столице сапфировое ожерелье, похищенное у дочери одного эдила. Страшно было даже подумать о том, что могло бы произойти, если бы матроны столкнулись лицом к лицу на каком-нибудь званом ужине.

— Кастор! — позвал он секретаря в последний раз, уже смирившись с тем, что придется обойтись без него. — Не так, несчастный! — прикрикнул он на неуклюжего старика, который не мог справиться с тогой. — Складка должна доходить до самых ступней, но не закрывать их! О Зевс всемогущий… Только касаться!

Он с досадой выхватил у бедного слуги мягкую ткань и попытался сам расправить складки, процедив сквозь зубы несколько крепких выражений по поводу неотесанности местных слуг и ненадежности своего секретаря.

— Хозяин, хозяин! — влетел тут в комнату крайне возбужденный грек. — Там одна госпожа… — И обозначил жестом округлости достаточно крупной амфоры.

— А, появился наконец! — рассердился Аврелий, собираясь наказать его, но Кастор уверенными движениями уже укладывал складки его тоги.

— Ну вот, теперь все вполне прилично. А сейчас поспеши, тебя ждут! — скомандовал Кастор и, прежде чем возмущенный хозяин успел что-то сказать, снова исчез в коридоре.

И все же за несколько мгновений Кастор прекрасно сделал свое дело, и, когда патриций в положенное время появился в дверях гостиной, он выглядел в своих сандалиях с начищенными до блеска луночками[24] и в белоснежной латиклавии,[25] ровными складками ниспадавшей с его широких плеч, безупречно.

— Публий Аврелий! — окликнул его взволнованный голос.

На пороге появилась уже немолодая матрона, на ее аристократическом гордом лице светилась приветливая улыбка.

— Паулина! — воскликнул патриций, с почтением подходя с ней.

Гордая, прямая, все еще величественная осанка. Лицо в глубоких морщинах сохраняло, несмотря на преклонный возраст женщины, то благородство черт, которое принесло ей когда-то славу самой изысканной матроны Рима. Прическу украшала изящная диадема, отделанная камеями. Паулина с нежностью поцеловала Аврелия.

— Ты, как всегда, прекрасна! — произнес сенатор, причем вполне искренно.

— Между прочим, Аврелий, мой сын — командир легиона. Тебе не кажется, что уже несколько поздновато ухаживать за мной? — улыбнулась матрона.

— Красота может исчезнуть с возрастом, а обаяние — никогда, благородная Паулина!

— Прошло более десяти лет с тех пор, как мы виделись последний раз. Знаю, что ты занял место в сенате, довольно беспутно проведя молодость. Но о твоих проказах мы поговорим позже! Сейчас, к сожалению, нам нужно подумать о другом, — вздохнула Паулина, протягивая ему руку, чтобы он проводил ее к столу.

Почти сразу же к ним подошел человек. Приветливым его назвать было довольно трудно.

— Мой пасынок Плавций Секунд, — представила его Паулина.

Это, очевидно, и есть птицевод, решил Аврелий.

Слишком светлая кожа и крючковатый нос придавали второму сыну Гнея какой-то скорбный, сумрачный вид, и даже блекло-голубые глаза не сглаживали этого впечатления. Он похож на сарыча, может, поэтому предпочитает общество птиц, подумал патриций, скрыв улыбку, и решил, что доставит Секунду удовольствие, если спросит о его пернатых любимцах.

И попал в точку: тот обрадовался, так, во всяком случае, показалось Аврелию, увидевшему, как у сына Паулины приподнялись брови — самый яркий признак оживления на его унылом лице.

— А вот и Елена, вдова Аттика, — холодно проговорила Паулина.

Патриций сразу же оживился.

Женщина, шедшая по террасе, заполненной цветами, знала, что она красива: на лице — выражение исполненной достоинства скорби, движения продуманны и отработаны. Елена едва тронула руку гостя холодными, необыкновенно холеными пальцами с очень длинными ногтями. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, чтобы волнение не нарушило гладкости алебастровой кожи.

— Я только на минуту, поскольку гостеприимство обязывает меня приветствовать нашего знаменитого гостя. Что до ужина, то я слишком измучена, чтобы прикасаться к еде, — сокрушенно заявила вдова, но сенатору показалось, что вид у нее отдохнувший и вполне довольный, как у человека, который только что неплохо подкрепился.

Продуманным жестом эта живая статуя провела рукой по своим волосам цвета меда. Она, несомненно, была натуральной блондинкой, решил патриций, окинув ее взглядом знатока: редко встречается такой цвет волос на сухих равнинах Юга. Прекрасная фигура Елены в белоснежной траурной тунике была под стать ее тонкому лицу.

— Знаю, как тебе тяжело, дорогая невестка, — произнесла Паулина кислым тоном, — но прошу тебя остаться из уважения к сенатору Стацию, который оказал нам честь своим посещением.

Просьба прозвучала как приказ, и красавице не оставалось ничего другого, как повиноваться.

— Моя дочь Невия, — сказала Елена рассеянно, пропуская вперед девушку лет шестнадцати с длинными каштановыми волосами, распущенными по плечам, — свидетельство невинности.

Девушка, нисколько не походившая на мать, серьезно посмотрела на патриция, и Аврелий прочел в ее глазах ум и волевой характер.

Наконец появился Гней Плавций, отец семейства. Старик, хоть и подавленный ужасным несчастьем, по-прежнему излучал могучую энергию, и его усталые глаза еще искрились той хитростью, что делала его столь опасным в деловом мире.

— Хотелось бы встретиться с тобой при других, менее печальных обстоятельствах, сенатор Стаций. К сожалению, ты приехал в тяжелое для Плавциев время. Но гостеприимство — наш священный долг, и я уверен, мой бедный сын почел бы за честь видеть тебя на своих поминках. Добро пожаловать в наше скромное прибежище.

Вместе с Гнеем Плавцием Публий Аврелий вышел на террасу и не смог скрыть искреннего удивления: она держалась на тонких алебастровых колоннах, таких тонких, что казалось, они не могли бы удержать и лист папируса, а между тем на ней раскинулся необычайной красоты висячий сад, в котором растения размещались чрезвычайно искусно.