«Признаю», — отвечаю, а сам готов сквозь землю провалиться — стыдно стало.

Помолчал Василий Иванович, потом добавил: «Больше так не джигитуй. Я ведь всё видел. Так голову сломаешь без толку, а мне каждый человек дорог, особливо если из него выйдет настоящий боец».

А на другой день меня «прорабатывали» на собрании бойцы. Ну и досталось же мне тогда! Навек запомнил. И уж таких конфузов не было никогда со мной в жизни. За храбрую и отважную службу Василий Иванович два раза награждал меня.

Полковник умолк и зажмурил глаза.

— Я вместе с Чапаевым сражался в бою во время налёта белоказаков на Лбищенск, — каким-то другим, не своим голосом вымолвил он и замолчал. При отходе к реке Уралу, — начал полковник снова, — Чапаев был ранен в руку, но он и виду не показывал, что ранен. До Урала оставалось немного, но рассвирепевшие белоказаки, чувствуя нашу слабость, ещё сильнее теснили нас. Оставалось одно — броситься в воду, чтобы не сдаться врагу живыми.

С десятисаженной крутизны начали спускаться к воде. Песок и глина осыпались под ногами… Раненых бойцов бандиты добивали прикладами…

Василий Иванович с группой красноармейцев сдерживал напор врага.

«Плывите, ребята, плывите!» — кричал он, подбадривая переплывающих реку бойцов.

У меня вышли все патроны, мне не хотелось покидать раненого Чапаева, но он всех, кому нечем было стрелять, гнал от себя на тот берег.

Я в последний раз оглянулся на Василия Ивановича. Белая нательная рубаха на нём была разорвана, через повязку на руке просочилась кровь. У меня зарябило в глазах… Не помню, как я бросился в холодную, мутную воду.

Белоказаки поливали реку бесконечными пулемётными очередями. Пули шлёпались и спереди, и с боков, и сзади. Многих смерть настигла почти у противоположного берега.

Изнемогая от усталости, я наконец доплыл до камышей и потерял сознание. Очнувшись, первым долгом посмотрел на ту сторону. Высокий берег был пуст.

«Где же Василий Иванович?» — с тревогой подумал я, внимательно оглядывая реку.

Спокойная, тихая вода в Урале показалась свинцово-тяжёлой, как зимой в проруби…

В лесу, куда я прибрёл, человек семь чапаевцев сушили одежду и говорили о гибели командира.

Я не поверил этому:

«Василий Иванович не может погибнуть! Он пловец хороший… Не отдастся он белякам».

Но ребята и сами не знали точно, погиб комдив или нет.

Мы весь день пробыли на берегу и все камыши облазили в поисках Василия Ивановича. Вечером ребята пошли в Бударино. А я остался. У меня теплилась в груди надежда.

«Ночью Василий Иванович переплывёт Урал, — думал я. — Он днём схоронился где-нибудь, а ночью враг его не заметит. Чапай у нас ловкий, смелый. Беляки его не проведут!»

Пришла ночь, холодная, тёмная.

По берегу тягуче, с присвистом шумел камыш. Я взобрался на глинистый, колючий от высохшей травы бугорок и простоял всю ночь, вглядываясь в кромешную темень.

Раза два у берега всплёскивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.

Всё мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признаётся:

«Устал малость, тёзка».

Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.

Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе…

Подавленный, убитый горем, пошёл я утром в Бударино. Долго ещё в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой…

Губашин замолчал. Через минуту-другую, словно вспомнив о чём-то, он вынул трубку, торопливо набил её табаком и закурил.

Обхватив руками колено, Соловьёв уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.

Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.

Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелёными, совсем молодыми узорчатыми листочками.

— Вот какой… наш Чапаев, — задумчиво сказал Губашин. — Вовек не забудет его наш народ. Никогда!

Из-за высоких с красными стволами сосен выкатилось огромное солнце. Над Волгой стоял туман. Песок, прибрежный тальник, лодка — всё было осыпано росой.

Я только что проснулся и кутался от холода в пальто. В этот год весна была не тёплая, утренники держались долго, пока солнце как следует не пригреет землю.

Пока я одевался, готовил завтрак и ел, стало немного теплее. Лодка обсохла, от песка шёл пар, плотная, белая завеса над рекой приподнялась, и вдали смутно вырисовывался противоположный берег.

Сборы были недолги. Лодку я вытащил на берег, а вёсла, пальто и рюкзак с посудой спрятал в обмытом росой тальнике, засыпал сверху песком.

Дороги я не знал и пошёл наугад. За небольшой рощей тянулись озёра. Тут мне встретился рыбак с удочками, он и указал дорогу в Сутыри.

Скоро начался сосновый бор, тянувшийся отлого в гору. Лес уже проснулся и жил по-своему радостно и беззаботно. Пели соловьи, куковала кукушка, мягкими переливами звучал голос иволги.

Над кустами цветущей акации, жёлтые цветочки которой были похожи на язычки зажжённых свеч, летали пчёлы и мохнатые шершни.

По обочинам дороги стояли зелёные папоротники. Тут же начинались и далеко в глубь леса уходили большие лужайки земляники.

Лес кончился неожиданно. В нескольких шагах от опушки начинался крутой песчаный обрыв.

Внизу сверкала вышедшая из берегов стремительная, властная Ветлуга.

Я долго сидел на обрыве, свесив ноги вниз, и всё любовался рекой. Она кипела, бурлила, обласканная молодым солнцем.

В полуверсте от того места, где я сидел, раскинулась на песках деревня Сутыри. В деревне в этот день был базар. С площади доносился шум, свойственный, должно быть, всем рынкам и ярмаркам.

Я бесцельно бродил по базару, равнодушно толкаясь среди спешащего народа, как вдруг моё внимание привлекла толпа крестьян, сгрудившихся у низкорослой, сучковатой сосны. В кругу кто-то пел весёлую украинскую песню.

Я пробрался в круг. Под сосной сидел широкоплечий, в вышитой рубахе старик. В волосатых руках он держал бандуру, смотрел прямо перед собой удивлённо чистыми голубыми глазами и пел, перебирая струны.

Лучи солнца омывали лицо старика — странно белое, с высоким морщинистым лбом, на который спадали короткие, в кружок подстриженные волосы. Он редко мигал веками с густыми ресницами и не щурился от солнца, заглядывающего ему в глаза. Я догадался, что бандурист слепой.

Старик замолчал. А струны чуть слышно пели, но он провёл по ним ладонью, и они смолкли.

глухо возвестил старик, и послушные струны под быстрыми пальцами зашумели рокочуще.

Я слышал шуршание камыша, бульканье пенистой воды, и мне представился Урал сердитым в ненастную, пасмурную погоду.

Некоторое время струны пели тихо и грустно. Но вот они заговорили явственнее, тревожнее. Бандурист произнёс убеждающе:

Снова запели струны, и до слушателей донеслись всплески катившихся по Уралу волн.