Отсюда, с огромной высоты (находимся на 65-й отметке), открывается вид на окрестные поля, еще не тронутые весенней зеленью (в 1986 году здесь все было уже зелено), на безжизненные дома Припяти, окруженные колючей проволокой. Стоим невдалеке от того места, откуда берет свое начало бело-красная полосатая труба - вертикаль, прочерченная между третьим и четвертым блоками ЧАЭС, - сигнал опасности для вертолетчиков, летавших сюда весной 1986 года на "бомбежку" реактора бором и свинцом. Рядом с открытой дверью, ведущей на крышу саркофага, виднеются в стене отверстия. Теперь они заделаны свинцом. Словно амбразуры дота, уже ненужные для стрельбы. Еще несколько месяцев тому назад эти амбразуры были очень нужны: отсюда можно было взглянуть в развал четвертого блока, произвести торопливые замеры. На все это отводились считанные секунды. Сегодня можно выходить на крышу саркофага, работать. И хотя сейчас небольшой красный дозиметр в моей руке неумолчно пищит, мой спутник, киевский физик Юрий Николаевич Козырев, только иронически улыбается, произнося небрежно: "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат". Потому что сегодняшний уровень - детский лепет по сравнению с тем, что здесь было еще осенью 1986 года. Козырев шутит, предлагает выдать мне справку, удостоверяющую, что я - первый в мире писатель, достигший столь знаменательной точки Чернобыльской АЭС. Он спрашивает, не желаю ли я пройтись по крыше саркофага? Но я вспоминаю, как Фил Донахью, ведущий телемоста СССР-США, вежливо отказался от прогулки по АЭС, сославшись на обещание, данное жене. Я тоже обещал. Но все же не удержался, выглянул наружу из дверей. Страшно стало от высоты и радиации.

Затем меня ведут по лабиринту огромных залов и помещений, и мне почему-то кажется, что это сон. Идем мимо больших вентиляционных труб, укутанных в поливиниловую пленку, переступаем через сплетения кабелей, проходящих сквозь пробитые в перекрытиях дыры, идем по длинному коридору 301 - тому самому, по которому в трагическую ночь апреля 86-го аварийные команды спешили на помощь четвертому блоку. Тогда это была застекленная галерея, сегодня - проход, наглухо обшитый снаружи свинцовыми листами, а изнутри отделанный бронзированным алюминием, укрытый светлым линолеумом, словно в подводной лодке. Всюду толпятся люди, моют полы, драят стены, возятся с оборудованием. Много постов дозиметрического контроля.

В одном из залов Козырев подводит меня к стене, на которой поблескивает доска из нержавеющей стали: Валерий Ходемчук, оператор. Дата рождения, дата смерти.

Боль пронизывает меня. Мы стоим опустив головы у новенькой доски

- ее только вчера повесили. Ходемчук погребен здесь. За этой стеной. Совсем рядом. Там, где четвертый реактор.

Я прошу завести меня на БЩУ-3 - блочный щит управления третьим энергоблоком. БЩУ-3 и БЩУ-4 - как близнецы-братья. На БЩУ-4 тогда еще не ходили. Вот он, БЩУ-3. С еще большей силой возникает ощущение подводной лодки. Замкнутость пространства создает какую-то особенную акустику - кажется, что давит на барабанные перепонки. Впрочем, быть может, это от волнения. Зал этот знаком по многим теле- и кинорепортажам: пульт управления, изогнутый размашистой дугой, рычажки и кнопки на пульте, серо-стальные стены, множество приборов, два больших табло на стене перед операторами, молчаливые, занятые своим делом парни в белых комбинезонах.

Именно в БЩУ-3 пришла мысль: вот сцена всемирной трагедии, достойной пера Шекспира. Что происходило совсем рядом, на БЩУ-4, в ту ночь? Кто принимал решения? Кто нажимал кнопки? Как все это было? О чем они говорили, что думали?

С помощью свидетелей, специалистов и научных документов я попытаюсь последовательно реконструировать ход событий 25-26 апреля 1986 года.

Я шел к этому целый год - от полного незнания (никогда до этого не был на атомной станции), от шока неизвестности, от пугающей тайны взрыва

- до первых сбивчивых рассказов молодых ребят, поведавших мне в киевской больнице об "эксперименте". Что за "эксперимент", зачем, почему? Постепенно, шаг за шагом, картина прояснялась - так на фотобумаге, погруженной в ванночку с проявителем, вначале выступают размытые серые пятна, а затем лишь целостное изображение.

От противоречивых слухов и нелепых версий - до полной научной точности в проработке хода аварии по секундам. Таков был путь, проделанный не только мною, но и всем обществом за год.

Игорь Иванович Казачков, начальник смены блока N4: "25-го апреля 1986 года я работал в смену с 8 до 16 часов. Смену я принял от Саши Акимова. С утра мы готовились к испытаниям турбины на выбег, практически всю программу закончили к двум часам дня и уже собирались провести сам эксперимент…

- Значит, ЭТО могло случиться на вашей смене, еще днем?

- Могло. Но не случилось. Потому что в два часа дня, минут за пятнадцать до начала испытания, позвонил начальник смены Баранов и сказал, что испытания откладываются из-за того, что отключился блок на какой-то электростанции и образовался дефицит электричества, и наш блок - он давал в то время пятьсот тысяч киловатт, то есть пятьдесят процентов мощности - должен еще поработать. Ситуация эта в общем обычная, встречается нередко. Мы ведь в системе Минэнерго. Молились на план, на киловатт-часы, на все остальное.

Готовясь к эксперименту, я действовал в соответствии с программой. Единственным отклонением в этой программе от действующих инструкций было выведение системы безопасности. Я на своей смене вывел систему безопасности. Это все было напечатано в программе. Я смотрел на каждый пункт - сделать то, сделать то-то. Смотрю от начала и до конца. И по этим пунктам всем я не вижу, чтобы они от нас требовали чего-то запрещенного инструкцией. Повторяю - единственное, это вывод САОР - системы аварийного охлаждения реактора.

Опять-таки: почему я это сделал… Эта система безопасности создана на случай, если произойдет разрыв трубопровода большого диаметра. Но это, естественно, очень маленькая вероятность. Я думаю, не больше, чем упадет самолет на голову. Да, я предполагал, что через час-два блок будет остановлен. Но почему в эти час-два, которые впереди, произойдет разрыв? Нет, не должен был произойти.

Я вывел систему безопасности.

И вот вся пресса потом говорила, и за рубежом - я читал, американцы рассказывали об этой аварии, - что взрыв произошел якобы оттого, что русские вывели систему безопасности. Но никакой, я утверждаю - никакой связи между этим взрывом и выводом запасной системы охлаждения не было. И нет. И об этом я на суде говорил, когда выступал в качестве свидетеля. Не помню кто, прокурор или судья, спросил: "Повлиял ли вывод системы безопасности на ход взрыва?" Я ответил: "Нет". Тот же вопрос был задан экспертам, и эксперты тот же ответ дали.

А вообще, у меня тяжелая смена была тогда сама по себе. Проводились испытания седьмой и восьмой турбин, проверка предохранительных клапанов. Работы было очень много. Потому что я слежу и за турбиной, и за реактором, за всем. Очень тяжела бывает работа в переходных режимах, когда переходим с одной мощности на другую. Надо следить за множеством параметров. Скажем, у СИУРа - у него несколько основных, очень важных параметров, а вообще-то у него есть четыре тысячи параметров для контроля. Представляете? И в любое время, особенно в случае отклонения какого-то, он может выбрать один из этих параметров - то есть ему надо обратить внимание на этот параметр. Тут не до детективных романов. Очень тяжелая, повторяю, работа, напряженная.

Мы должны были быть полностью готовы к проведению эксперимента в 14.15-14.20. Именно в это время, как я теперь понимаю, могла произойти авария. Но… судьба распорядилась иначе… Позвонил диспетчер, и эксперимент отложили.

- Вы должны были подчиняться диспетчеру? Вы - то есть станция?

- Должны. Если бы у меня какая-то аварийная ситуация на блоке была, если бы блок требовал останова, в этом случае, конечно, команда диспетчера для нас не указ. А так… ведь основной объект для диспетчеров Киевэнерго - это наша атомная станция. Четыре блока по миллиону. У нас на все энергетические потребности Киева хватало одного блока. При восьми миллионах мощности Киевэнерго четыре миллиона давала Чернобыльская АЭС. Так что требование диспетчера - вещь нормальная, и об этом на суде даже вопрос не поднимался.