В лесу темнеет. Музыка все льется, танцующих становится больше. Я смиряюсь с судьбой и, бережно придерживая Таню за талию, думаю о своем.

Истошный крик выдергивает меня из путаных мыслей, как из сна.

— Ты! Поганая нелюдь! Отпусти, тваааарь…

Отстраняя Танюшку, бегу на крик, за мной еще кто-то (наверное, Сергей и Вера). Ох, не надо было оставлять Шику без присмотра! Ведь на минуту…

Толпящиеся повстанцы пропускают меня. Возле опустевших, но еще не убранных столов, замер Шику — ссутулившийся, весь какой-то скрюченный, как испуганный котенок. Чуть дальше корчится здоровяк Гера, его тело неестественно выгнуто, руки и ноги вывернуты под невероятными углами. Гера орет благим матом, ярость его сменилась страхом, а ругань нечленораздельным завыванием.

Прыгаю вперед, обхватывая Шику за ноги обеими руками, подминаю мальчишку под себя. Спину, икры стягивает судорога, меня колотит, будто наступил босой ногой на оголенный провод.

— Шику… это я, — выдыхаю с рвущимся из груди кашлем.

Мальчик стонет сквозь стиснутые зубы — я сильно его прижал. Судорога отпускает и меня, и Геру.

— Аааа, урод! — Гера воет, как бешеный пес. Встает с грозным видом, лицо перекошено, но на плечах у него повисают Костя с Федей.

— Серега, эта нелюдь… Надо пристрелить его, че вы все стоите, это же дикий зверь!

— Ты сам как зверь, — Сергей встает между драчунами, — мальчик без повода не полезет.

— Дай, я сам его… — снова рвется Гера, разметав держащих его мятежников.

— Не срамись! — сердито прикрикивает командир. — Мало чести ребенка убить! Иди, проспись, завтра поговорим.

Только тут я понял, что Гера пьян, как говорят русы, «в дупелину». Его налитые кровью глаза бестолково шарят по толпе.

— Да вы че, ребята? — изумленно роняет Гера, в сердцах машет рукой и нетвердой походкой бредет в темноту.

Шику стоит, потупив глаза. Я взъерошиваю короткие волосы на его макушке, он коротко вздыхает. Мы направляемся домой, не оглядываясь, да никто и не пытается нас остановить.

Раскуриваю сигарету, немного успокаиваюсь.

— И чего ты взъелся на дурака этого? Позвал бы меня.

Шику молчит, он кажется таким маленьким и одиноким. Как же ему тяжело тут, наверное, под ледяными ненавидящими взглядами. Не надо было оставлять его одного, знал же, парнишку любой может обидеть, а потом этому любому сильно не поздоровится.

— Нар-одар сердится?

— Да за что? — усмехаюсь я, — всегда хамам морды бил, бью и тебе советую.

Лукавая улыбка озаряет хмурое лицо мальчишки.

На другое утро мы с Шику отправились на стрельбище. Я твердо решил не выпускать нарьяга из виду ни на минуту.

Солнечно. Сосны стоят, как золотые праздничные свечи. Шику бежит вперед, а я не спешу, курю, сунув руки в карманы, и думаю. За два месяца мятежники разорили три рудника и перебили охрану, сопровождавшую караван рабов. Когда, в какой момент лопнет терпение у Алвано? И что будет, когда полки наемников и нарголльской нечисти обрушатся на лесное селение? Будет даже не битва — бойня. При всем уважении к Сергею его мятежники не годятся для серьезных военных действий. До сих пор спасала неожиданность, с которой совершались вылазки, но с приходом командора Нарголлы у повстанцев не останется шансов.

Выйдя на полянку, где развешаны деревянные мишени в виде контуров человеческого тела, вижу забавную картину. Шику и Таня что-то разглядывают в жесткой, пожухлой траве, причем девушка все время подпрыгивает, коротко взвизгивая и охая. Интересно, что они там нашли? Наконец Шику достает из травы цакву — длиной с полметра, пушистую, яростно дрыгающую хвостом и лапами. Танюшка визжит и хохочет до слез.

— Ой, мамочки, смешная-то какая! Ой, что ты делаешь? Фу, я не хочу, держи ее сам! Эй, зачем, ну зачем ты ее?

Шику, свернувший шею оказавшейся ненужной цакве, швыряет тушку в кусты и недоуменно пожимает плечами. Не дожидаясь, пока Таня набросится на нарьяга с кулаками (ну все девушки таковы), выхожу к ним.

— Нар-одар!

— Дан!

Оба кидаются ко мне, как щенки к хозяину. Шику удивил: на Таню он реагирует как-то иначе, чем на всех остальных, вроде бы ее присутствие не раздражает мальчишку, даже, напротив, радует. Остается воспользоваться этим наблюдением.

— Танюшка, ты что здесь делаешь?

— Стреляю, — смущенно опускает глазки, щеки наливаются румянцем.

— И хорошо?

— Из десятки выбиваю семь, — с гордостью отвечает она. Я замечаю, что мешковатый камуфляж идет девочке даже больше, чем розовое платье.

— Будешь выбивать девять, — обещаю я.

Утро проходит довольно плодотворно. Шику старательно постигает военные премудрости, в его упорстве видится желание понравиться не только мне, но и девочке столь презираемого им рабского рода. Может быть, это первый шажок к преодолению той пропасти, что разверзлась между ним и людьми. Таня лезет из кожи вон, чтобы показать, какая она смелая и умелая воительница, а мне хочется убить Сергея за то, что потащил девчонку в леса.

Шику плавно, как я учил, нажимает на спусковой крючок. Отдача чувствительно бьет его, парнишка кривится от боли и досады — промазал, сощуривает глаза и с трудом передергивает затвор винтовки. Я знаю, он не уйдет со стрельбища, пока не поразит хотя бы одну мишень. Мы с Танюшкой, сидя на бревне, греемся в ласковых лучах осеннего солнышка. Таня не решается заговорить, мнет рукава куртки и шмыгает носом.

— Скажи, Таня, — осторожно задаю интересующий меня вопрос, — ты Веру давно знаешь?

Она так удивляется, что уже без робости заглядывает мне в лицо. С торчащими в разные стороны светлыми кудряшками девочка похожа на одуванчик.

— Не очень, она не из наших.

Конечно, девочка хочет поговорить о другом, но я развиваю интересующую меня тему.

— Откуда же она?

— Вера — вдова имперского офицера. Она была связисткой при штабе, а когда мужа убили, к нам пришла.

— Ты уверена?

— В чем? — удивляется Таня.

— Ну что все так, как она говорит. Может, засланная?

— Ты что, Дан! — возмущенно восклицает девушка. — Если бы ты видел, как она мучилась, как умывалась слезами…

— Ладно, оставим это.

Мне очень стыдно, но подозрения, хоть и приутихли, совсем не пропали. Шестнадцатилетней девочке так просто запудрить мозги.

— Ну, а ты сюда как попала?

— Я же с папой тут, папочка у меня самый лучший, самый смелый, самый незаменимый…

Знаем-знаем, Анж так же говорила.

— Ну вот, когда у меня братишку забрали нарьяги, а маму убили (она никак Борьку отдавать не хотела), отец сам взрывчатку сделал и тюремщиков убил. Они спали, а потом от них мокрого места не осталось…

Прикрываю глаза: ее слова — будто железо по стеклу. Вера говорила, что здесь все кого-то потеряли. Я не особенный, только ненавижу чуточку сильнее, чем остальные или даже не чуточку.

Шику радостно восклицает — он попал в мишень, еле поднимает тяжелую винтовку, салютуя мне, и снова ложится — разыгрался азарт.

— Почему он называет тебя каким-то народаром, а, Дан? — спрашивает Танюшка. Пожимаю плечами. Она смеется, словно невзначай касаясь рукой моего локтя.

— Он смешной, так защищает тебя, будто зверек.

Она говорит так непринужденно, словно забыла об отнятом брате. Я не забыл.

— Шику — человек, и гораздо лучше многих других, Таня. А теперь хватит отдыхать, бери винтовку, ты еще даже восьмерку не выбиваешь.

После обеда я все же решил поговорить с Сергеем. Командир встретил меня, как старого друга.

— Хорошо, что зашел, Дан.

— У меня к тебе разговор, — бросил я.

— У меня, представь, тоже. Садись.

Я устраиваюсь за столом напротив Сергея, перед ним лежат карты. Значит, планирует очередное нападение.

— Ты опытный вояка, Дан, командовал взводом.

Киваю, интересно, к чему он ведет?

— Хочу отдать в твое распоряжение отделение. Муштруй их, как хочешь, у вас в армии дисциплина что надо.