– Вы можете идти, юный сэр? – спросил Йен. Юноша в отчаяни и сдвинул брови, и слеза, медленно с катилась по его щеке, пробираясь между пятнами крови.

– Нет, милорд. Мне очень жаль.

– Не говорите глупостей. Это мне очень жаль. Так жаль, что и сказать нельзя. Но вы не беспокойтесь, я не дам вам упасть. Клянусь.

– Он снова потерял сознание, милорд, – сказал врач.

– Проклятие, мы не успели узнать у него ни адреса, ни имени.

– Но мы поняли, что он узнал вас – по крайней мере, признал в вас джентльмена – и что он в здравом уме. Это прекрасный знак, милорд. Прекрасный.

Казалось, вся прислуга снует вокруг, подавая полотенца и простыни, горячую воду и горячий чай; был там и семейный врач Йена. Каждый слуга, который мог объяснить, зачем он стоит и смотрит, как граф с величайшей осторожностью поднимается по витой мраморной лестнице, стоял и смотрел, и если кто-то заметил, что лицо у их господина мокрое, это приписали сырой погоде и туману.

Опытный камердинер Йена ждал у входа в комнату для гостей, и к тому времени, когда печальное шествие достигло верхнего этажа, простыни на кровати уже были откинуты, а в камине быстро развели огонь. Как только граф положил раненого на кровать, Хопкинс подал ему стакан бренди и поспешил на помощь врачу.

Йен отставил стакан в сторону.

– Боюсь, он снова потерял сознание, так что бренди ему не поможет.

– Это для вас, милорд, – возразил Хопкинс, осторожно сняв с юноши сапоги и достав ножницы, чтобы разрезать его рваную куртку, в то время как врач промывал рану на голове.

Йен понял, что помощник из него никакой, пока у него дрожат руки, поэтому он кивнул, глотнул бренди и почувствовал облегчение, когда по телу разлилось тепло.

– Что вы скажете? – спросил он спустя некоторое время. Самому ему казалось, что прошла целая вечность.

Хопкинс передал лакею несколько тазиков с окровавленной водой. Йену казалось, что прошел не один час с тех пор, как он допил свой бренди; он уже протоптал дорожку на обюссонском ковре. Больше он пить не хотел, ему хотелось сохранить ясную голову. Но он налил стакан врачу и еще один – Хопкинсу.

Врач выпрямился, вытер руки чистым полотенцем и взял стакан.

– Думаю, он выживет, милорд.

От радости у Йена подогнулись ноги. Он опустился в кресло, стоявшее рядом с кроватью, потом вскочил и снова заходил по комнате, а врач продолжал:

– Конечно, если у него не начнется лихорадка, и если он потерял не слишком много крови, и если у него нет сотрясения мозга, и если рана не загноится. Кажется, входное отверстие пули небольшое, она не задела ни легкие, ни сердце, насколько я могу судить. Конечно, есть вероятность внутреннего кровотечения. Меня больше тревожит рана на голове. Если появится отек мозга и если осколки черепа… тут уж и говорить не о чем.

– Да, я вас понял. Когда вы сможете это определить?

Врач пожал плечами:

– Скоро, если он умрет. Через неделю или около того, если он выживет. Да если он проживет эту неделю, он будет совершенно здоров. Если только у него не поврежден позвоночник и если легкие не ослабнут, а также если он не повредится в уме.

Господи, значит, если мальчик выживет, он может остаться калекой или идиотом на всю жизнь? Йен налил себе еще бренди.

– Мне нужно найти его близких.

Хопкинс подал ему бумажник с визитными карточками, который извлек из кармана юноши. Йен достал карточку и прочел:

– Камерон-стрит. – Фамилия, стоявшая на карточке, была ему незнакома, но Камерон-стрит находилась неподалеку от Мейфэра – место респектабельное, но все же это не те модные кварталы, где живут люди богатые и известные; Наличие визитной карточки у юноши свидетельствовало о том, что он джентльмен, хотя, быть может, и не принадлежит к высшему обществу. Но к какому бы кругу ни принадлежала его семья, скоро им суждено прийти в отчаяние – как только грум вернется домой без их сына. Нужно идти, решил Йен, потому что теперь ему есть что им сообщить.

Хопкинс велел одному из лакеев оставаться при пациенте, а сам привел в порядок лорда Мардена.

Но прежде чем уйти, Йен подошел к кровати и коснулся руки мальчика.

– Я скоро вернусь, мастер Ренслоу, вот только расскажу вашим близким, где вы находитесь. – Он говорил так, словно юноша мог его услышать и успокоиться. – Держитесь, Трой. Вы скоро поправитесь. Я в этом совершенно уверен.

Услышав свое имя, Трой открыл свои удивительные бирюзовые глаза, посмотрел на графа и протянул к нему руку.

– Моя… сестра… – проговорил он с трудом, еле слышно. – Эффи… Нельзя оставлять ее одну.

Значит, юноша и его сестра одни в Лондоне?

– Ну конечно, нельзя. Я предложу вашей сестре переехать сюда, в Мэддокс-Хаус.

– А Рома? Нельзя оставить… одну.

– Сколько бы сестер у вас ни было, я всех их с радостью приму у себя – или предложу им пожить здесь.

Виду юноши был смущенный; он попытался сказать что-то еще, но Йен велел ему молчать.

– Не беспокойтесь. Я позабочусь обо всем. Вам нужно просто спать и восстанавливать силы.

Глаза у юноши уже смыкались. Врач сложил свои инструменты и сказал, кивнув:

– Сон – самое лучшее лекарство. И кажется, мальчик compos mentis – в здравом уме, – так что, по крайней мере, вы сможете сообщить хоть что-то хорошее его близким.

Значит, он сможет сообщить сестрам Ренслоу, что их брат не в состоянии ходить, что ему грозит лихорадка, если он не впадет в коматозное состояние, но что он расслышал свое имя и помнит их имена? И это должно успокоить любящих родственников. Йен собрался лгать сквозь зубы. Он скажет этим женщинам, что их брат выздоровеет. Сразу же после того, как сообщит им, что в их брата попала рикошетом пуля, что он упал с лошади и ударился головой о камень, – во время тренировочной стрельбы.

Йен привык гордиться своей, честью, но теперь просто ненавидел себя.

Йен, понимая, что в доме Ренслоу все крайне встревожены, торопливо привел себя в порядок. Его, не покидала мысль, что юный Ренслоу может переселиться в мир иной прежде, чем его близкие сумеют поговорить с ним в последний раз.

Он не мог допустить, чтобы это произошло. Он сорвал с себя рубашку и бриджи. Все равно их выбросят или сожгут. Они насквозь пропитаны кровью. Он не мог нанести визит дамам небритым, но слишком торопился, чтобы выдержать длительную процедуру, в которую превращал бритье Хопкинс, и побрился сам. Крови он потерял при этом не так много, как раненый юноша, но все-таки порядочно. Он торопился и поэтому не стал возиться с галстуком, так что камердинеру пришлось найти пестрый платок, который Йен повязал вокруг шеи. Провел расческой по темным кудрям, надел простой серый жилет, великолепную синюю куртку свободного покроя и сбежал с лестницы в тот момент, когда забили часы в холле.

Неужели всего девять утра? Йен вынул свои часы на цепочке. Ему казалось, словно он провел целый день в чистилище, но все равно было еще слишком рано для модного Лондона пить утренний шоколад. Вот что бывает, решил Йен, когда начинаешь день еще до рассвета. Или когда на завтрак у тебя только бренди.

Семья юноши, должно быть, уже обо всем знает, даже если они еще не встали. Слуги поднимаются наверх, ходят по дому, да и тот грум, должно быть, поднял крик, когда вернулся на поляну и не нашел своего упавшего с лошади подопечного. Если только то не был случайный знакомый, с которым юноша отправился проехаться верхом. Или если он вообще не сбежал, украв при этом лошадь. В настоящее время думать об этом было невозможно. Встреча с… как их там зовут? Эффи и Рома, вот как. Встреча с двумя сестрами и без того будет достаточно трудной. Друг Йена Карсуэлл ждал внизу у лестницы; каждый волосок у него на голове был аккуратно приглажен, на одежде – ни морщинки, ни пятнышка, несмотря на ранний час и на события этого утра.