– Значит, вы читаете «Нью-Йоркер»?

– Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.

– И на «Тайм» тоже?

– Конечно.

– Можете никуда не ездить.

– Не понимаю.

– У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки - все тут, у крылечка. А уедете - и вовсе с толку собьетесь.

– Самому хочется все повидать, - сказал он. Честное слово, так и сказал!

– Это ваш отец?

– Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить рыбу, сходить на охоту да выпить.

– А вам?

– Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет. Ведь надо о будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы с нами будете есть?

– Да, конечно.

Я не спеша помылся в заскорузлом от накипи оцинкованном ведре. На секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в глаза нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными брюками и трикотажной рубашкой.

Здоровенный дядя - хозяин этого заведения - стоял за стойкой, красный, как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у него так и выпятилась вперед.

– Мало мне тут с ним мороки, надо еще, чтобы вы из Нью-Йорка пожаловали.

– Разве это плохо?

– Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца, а вы ему как шилом в зад.

– Я Нью-Йорк не расхваливал.

– Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.

«Там у них» была кухня, кладовая, чулан, столовая и, судя по койке, застланной армейским одеялом, - спальня. В высокой, готической формы дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло за квадратным столом; на нем лежала белая клеенка вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.

– А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?

– Э-э! Ведь я движок на ночь выключаю. Придется дать керосиновую. Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.

Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.

Краснолицый опять заговорил:

– Я думал, кончит он среднюю школу и хватит с него. Да нет, где там! Он, видите ли, не такой, наш Робби! Ему вечерние курсы понадобились. Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие деньги достал, не знаю.

– С запросами юноша.

– Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат, на этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские прически. Может, теперь вам ясно, из-за чего я беспокоюсь?

Робби повернулся к нам. Тонкий нож, которым он резал ветчину, застыл у него в правой руке. Он уставился мне в лицо, видимо ожидая, что я скорчу презрительную гримасу.

Я попытался принять вид строгий, проникновенный, но в то же время уклончивый. Я пощипал бороду, что, как утверждают, свидетельствует о глубокомыслии.

– Тут что ни скажешь, все равно один из вас на меня набросится. Я между двух огней.

Папаша вздохнул всей грудью и медленно перевел дух.

– Правильно, черт подери, - сказал он и хмыкнул, и напряженная атмосфера на кухне разрядилась.

Робби поставил тарелки с ветчиной на стол и улыбнулся мне - по-моему, благодарной улыбкой.

– Ну вот, теперь, когда шерсть у нас на загривках улеглась, скажите, как вы относитесь к этим парикмахерским и косметическим делам? - спросил папаша.

– Вряд ли вам мое отношение понравится.

– Пока не сказали, откуда мне знать, понравится или не понравится.

– Ладно. Только дайте я сначала поем, а то, может, придется ноги отсюда уносить.

Я покончил с фасолью и дошел до половины своей порции ветчины, прежде чем ответил ему.

– Ну-с, вот, - сказал я. - Вы затронули тему, над которой я часто думаю. У меня довольно много знакомых женщин и девушек - всех возрастов, всех типов, всех обличий. Они все разные, и двух похожих не найдется, но одно их роднит - дамский мастер. В любой общественной группировке самое влиятельное лицо - дамский мастер. Это мое твердое убеждение.

– Шутки шутите.

– Нет, не шучу. Я этот вопрос изучил со всех сторон. Когда женщины идут в парикмахерскую - а они все там бывают, кому это по карману, - с ними что-то делается. Они отходят душой, успокаиваются. Им не надо там притворяться, строить из себя кого-то. Дамский мастер знает, какая у них кожа под слоем пудры, сколько каждой лет, от него не утаишь пластическую операцию на лице. И поэтому женщины рассказывают парикмахеру такое, в чем они не посмели бы признаться священнику, и с полной откровенностью обсуждают с ним некоторые обстоятельства, которые не прочь скрыть даже от врача.

– Быть того не может!

– Может. Говорю вам, я этот вопрос изучаю. Женщина отдает в руки дамского мастера свою тайную жизнь, и он завоевывает такой авторитет, что куда там другим мужчинам. Мне приходилось слышать, как на мнения парикмахеров в вопросах искусства, литературы, политики, экономики, ухода за детьми, а также и в вопросах морали ссылались как на нечто непререкаемое.

– Вы, наверно, перебарщиваете, но я вам верю.

– Да нет, кроме шуток. Умный, вдумчивый, деятельный парикмахер обладает властью, которая кажется непостижимой большинству мужчин.

– Господи, твоя воля! Робби, слышишь? Ты знал об этом?

– Кое-что знал. По той специальности, которую я выбрал, мы и психологию проходили.

– Вот уж не думал! - сказал папаша. - Слушайте, а не выпить ли нам по маленькой?

– Нет, спасибо, сегодня не могу. У меня собака заболела. Завтра хочу встать пораньше и поеду на поиски ветеринара.

– Знаете что? Робби пристроит вам какую-нибудь лампочку для чтения. А движок я не стану выключать. Завтракать утром будете?

– Нет, вряд ли. Я рано выеду.

Когда я вернулся в домик после тщетных попыток облегчить Чарли его муки, Робби привязывал лампочку на длинном шнуре к изголовью моего унылого железного ложа.

Он сказал вполголоса:

– Я, мистер, не знаю, верите ли вы сами в то, что говорили, но меня вы поддержали здорово.

– Да, пожалуй в основном все правильно. Но в таком случае на вас ляжет большая ответственность. А, Робби?

– Безусловно, - проникновенным голосом ответил он.

Ночь выдалась беспокойная. Я снял домик, далеко не такой удобный, как тот, что возил с собой, а водворившись здесь, вмешался не в свое дело. И хотя обычно люди следуют чужим советам только в том случае, если и без них собирались так поступать, не исключена была возможность, что мои дифирамбы куаферам породят нечто чудовищное.

Глубокой ночью Чарли разбудил меня тихоньким, виноватым поскуливанием, а так как скулить не в его привычках, я сразу встал с постели. Чарли мучился, брюхо у него раздуло, нос и уши были горячие. Я вывел его и сам пошел с ним, но ему так и не удалось облегчиться.

Как мне хотелось хоть немножко смыслить в ветеринарной науке! Когда животное заболевает, чувствуешь себя совершенно беспомощным. Оно не может рассказать о своих ощущениях, но, с другой стороны, и лгать не умеет и не будет нагромождать симптомы болезни или предаваться утехам ипохондрии. Я не собираюсь утверждать, что им вовсе не свойственно притворство. Даже Чарли, честнейший пес, и тот иной раз начинает припадать на одну ногу, когда ему вдруг покажется, будто его обидели. Написал бы кто-нибудь хороший, полный справочник по лечению собак! Я бы сам за это взялся, да знаний у меня нет.

Чарли было очень плохо, и ему неминуемо должно было стать еще хуже, если не снизить все увеличивающееся давление на стенки мочевого пузыря. Это можно было бы сделать катетером, да разве найдешь катетер здесь, в горах, среди ночи? У меня был гибкий шланг для отсоса бензина, но он не подходил по диаметру. Потом я вспомнил, что будто бы давление в мочевом пузыре вызывает мышечное напряжение, а оно в свою очередь увеличивает давление и т.д. и т.п. Значит, прежде всего следовало ослабить напряжение мышц. Моя аптечка не была рассчитана на общую практику, но в ней нашелся флакон снотворного «секонал» по полтора грана на прием. Какую же дозу ему дать? Вот тут-то домашний лечебник и пригодился бы. Я открыл одну капсулу, половину порошка отсыпал, капсулу опять закрыл и сунул Чарли под самый корень языка, чтобы он не вытолкал ее. Потом задрал ему голову и стал поглаживать горло, пропуская лекарство вниз по пищеводу. Потом взвалил его на кровать и тепло укрыл. Прошел час. Чарли вел себя по-прежнему. Тогда я открыл вторую капсулу и дал ему еще полпорошка. Мне кажется, что по весу Чарли полтора грана - доза порядочная, но у него, видимо, была невосприимчивость к медикаментам. Он не поддавался снотворному еще минут сорок пять, а потом стал дышать реже и уснул. Я, наверно, тоже задремал. И вдруг слышу: Чарли повалился на пол. Очумелый от порошка, он не устоял на ногах, но поднялся, опять споткнулся и опять встал. Я отворил дверь и выпустил его. Мой способ лечения подействовал, но каким образом в организме не такой уж крупной собаки могло скопиться столько жидкости - это я отказываюсь понимать. Чарли кое-как влез в машину, рухнул на коврик и заснул мгновенно таким глубоким сном, что я забеспокоился, не слишком ли велика была доза снотворного. Но температура у него упала, дыхание выровнялось, сердце билось ритмично, в полную силу. Я плохо спал и, проснувшись на рассвете, увидел, что Чарли лежит в той же позе. Я разбудил его, он меня признал, хоть и не сразу, и отнесся ко мне благосклонно. Улыбнулся, зевнул и опять уснул крепким сном.