И все же не этими заблуждениями, которых Лондон не смог полностью преодолеть, был вызван заметный спад, пережитый им в конце творческого пути. Конечно, он и сам чувствовал, что его талант мельчает. Еще вчера о Лондоне отзывались восторженно, а теперь находили его новые произведения банальными, небрежно написанными, однообразными. Было уязвлено его самолюбие художника, и он воевал с критикой, торопившейся объявить, что Лондон конченный писатель, - печатал намного больше, чем прежде, пытался освоить жанры, для него необычные. Так явились "Алая чума", "Мятеж на "Эльсиноре", "Смирительная рубашка".
Но тут была не одна лишь ущемленная гордость, требовавшая, пусть не открытиями, так самой литературной активностью поддерживать пошатнувшийся престиж. Сказывалось - и это гораздо важнее - особое положение, в которое попал Лондон: истинный новатор, с одной стороны, и исключительно популярный беллетрист - с другой. Суть дела заключалась в том, что для своего времени Лондон был писателем совершенно нового типа - самоучкой, выходцем из пролетарской среды, обладавшим не только выдающимся дарованием, но и непосредственным знакомством со многими сторонами жизни, до него попросту не замечавшимися литературой. То, что он писал, было подлинно новым словом, - оттого и успех оказался таким впечатляющим, а притязания подчинить Лондона законам американского книжного рынка сделались настойчивыми. И нельзя сказать, что они остались безуспешными.
Проще всего возложить вину за это на него самого, но справедливее было бы воспринять его причудливую и нелегкую судьбу как прообраз многочисленных драм того же смысла, которые разыгрывались после Лондона и, должно быть, еще не раз повторятся, пока в американской литературе все так же будет властвовать дух коммерции. И уж несомненным упрощением оказался бы вывод, что негоцианты от искусства сумели навязать Лондону собственные утилитарные представления о том, для чего существует художник. Не приходится спорить с тем, что ущерб, который они нанесли Лондону, ощутим, но слишком крупным и самобытным был его талант, слишком значительным было выраженное в его книгах содержание, чтобы эта яркая писательская индивидуальность стерлась, потерявшись среди поставщиков занимательного чтения для не самой взыскательной публики. Не по "Сердцам трех" и не по "Маленькой хозяйке большого дома" судим мы об истинном Джеке Лондоне. В литературе он остался северными и полинезийскими рассказами, "Людьми бездны", "Мартином Иденом" - остался как один из тех художников, которые первыми почувствовали и передали проблемы, конфликты, противоречия нашего столетия.
Многое сближало его с Горьким, и недаром они испытывали такую симпатию друг к другу, хотя никогда не встречались. Лондону принадлежит на удивление глубокий разбор "Фомы Гордеева". А Горький ценил у Лондона редкий дар передавать "величайшее напряжение воли к жизни" и отзывался об этом писателе с неизменной теплотой.
Вряд ли случайно, что свою литературную позицию Лондон всего точнее выразил как раз в статье о "Фоме Гордееве", где сказано, что искусство должно стать "действенным средством для того, чтобы пробудить дремлющую совесть людей и вовлечь их в борьбу за человечество". О чем бы ни писал Лондон, это была его главная творческая задача. И он искал нетрадиционные пути воплощения своего кредо.
Нам уже не всегда удается в полной мере постичь его своеобразие. Писатели, пришедшие после Лондона, столько раз возвращались к его важнейшим мотивам и образам, что до какой-то степени утрачивается ощущение первоистока столь знакомых нам коллизий, столь часто встречавшихся ситуаций и проблем. А истоки ведут к Лондону.
Вот хотя бы типичнейший для литературы нашего века сюжет, когда человек оказывается наедине с самим собой, вступая в тягчайшую борьбу с обстоятельствами, которые грозят самому его существованию. Несложно понять, отчего эта ситуация столь часто возникает в современной прозе, об этом позаботилось само XX столетие, отмеченное противоречиями такого масштаба и остроты, что от каждого потребовалось поистине величайшее напряжение всех сил, чтобы устоять на крутых переломах истории. И мы хорошо помним книги, где эта проверка на подлинность, осуществляемая в предельно суровых условиях, становится сущностью всего происходящего с героем. Ограничиваясь литературой Запада, достаточно назвать Хемингуэя или Экзюпери.
Но ввел эту коллизию Джек Лондон. В северных рассказах она является одной из центральных, во многом определяя и особую тональность новелл Лондона, и их неслабеющую притягательность для читателей, открывающих его книги сегодня. Новизна темы давно потускнела, а поэзия этих рассказов не меркнет. Потому что они были художественным открытием. О его сущности всего лучше сказал Горький, назвав Лондона писателем, "который хорошо видел, глубоко чувствовал творческую силу воли". Он вернул высокий смысл таким словам, как честь и мужество, товарищество и ответственность. Он доказал, что и в ситуациях безнадежных человек не беспомощен - решают его духовные качества и нравственные убеждения. Он выявил в своих героях, на Клондайке постигающих истинную суть вещей, неиссякаемые источники силы, энергию сопротивления судьбе. Сойдясь лицом к лицу со смертью, человек у Лондона побеждал, если он был носителем подлинной человечности. И эта героика, не нуждающаяся в пышности, стала органичным свойством большой прозы нашего столетия, обязанной в этом отношении Лондону больше, чем кому-нибудь еще.
Со временем и второй важнейший мотив северного цикла приобрел множество отголосков у последователей, даже если они не признавали Лондона своим учителем. Это мотив прямого столкновения "века стали" с "каменным веком", непосредственного контакта двух полярно разделенных форм жизнеустройства, систем ценностей и этических понятий. Здесь была "сквозная" тема индейских новелл, а в дальнейшем - рассказов, посвященных ограбленной колонизаторами Полинезии, таких, как "Дом Мапуи" или "Кулау-прокаженный".
Мир этих рассказов трагичен, потому что предрешен и неминуем исход конфликта: будущее принадлежит "веку стали". Но за необратимостью перемен Лондон увидел отнюдь не тот безоблачный "прогресс", какой обычно виделся его современникам. Он обнаружил в подобных столкновениях глубокое социальное содержание, сделавшее новеллы индейского и полинезийского циклов произведениями резко обличительными по своему пафосу. Героями их он избрал людей, величественных даже в неизбежном своем поражении, потому что проигрывают они не как слабые и сражаются до конца. А то, что именовалось "прогрессом", под пером Лондона предстало исторической драмой, где противостоят друг другу две эпохи, несовместимые по своим устремлениям, верованиям, принципам, и завязываются тугие узлы противоречий, созданных самим поступательным ходом времени. Сколько раз вслед за Лондоном обратится к таким сюжетам мировая литература!