Памеджаи вытащил свои резцы, маленькие бронзовые молоточки и принялся за работу. Ему очень хотелось достойно отплатить Паааму. Он понимал, что Пааам поможет ему избавиться от тех страхов, которые его преследовали с того мгновения, когда он в сумерках покинул свою хижину у пещерного храма.

Памеджаи трудился, прячась от солнца за глиняной оградой. А тем временем татуировка его становилась все лучше и лучше. Раны заживали. Остались только красные рубцы, которые очень изменили его лицо. Он увидел это, когда Пааам налил воду в большую миску и сделал для него водяное зеркало, где отражение Памеджаи было видно так же отчетливо, как если бы он смотрелся в серебряное зеркало. Памеджаи посмотрел и радостно рассмеялся. Он вдруг понял, что нет уже больше прежнего Памеджаи. И что по Икену сейчас пойдет совсем новый человек. Теперь ему уже не страшен царский скульптор, ему не страшен был верховный жрец, и даже сам его величество Рамсес уже не страшил его, камнереза Памеджаи.

Закончив скарабея, Памеджаи решил отблагодарить благородного Пааама еще одной хорошей работой. Он велел старому знахарю притащить кусок красного известняка, чтобы сделать из него изображение богини Хатор. Старик очень обрадовался. Он знал, как любит богиню Хатор его жена Бакет.

Когда Памеджаи стал вырезать фигуру Хатор, Пааам спросил его:

– Откуда ты взялся, искусный человек? Мне трудно поверить, что ты прибыл из тех же мест, где я жил в молодости и где жили мои предки, люди Азии. Я знал там искусных ремесленников. Я помню, как хорошо выделывали кожи и украшали их тиснением удивительной красоты. Мне говорили слуги из дворца верховного сановника Икена, что под ногами его лежат кожаные подушки, сделанные в наших краях. Я знал ювелиров и каменотесов. Но мне ни разу не приходилось видеть человека, который бы резцом своим создавал богов. И как случилось, что, имея такие искусные руки, ты так беден, что все твое достояние спрятано в этом обрывке полотна? Если хочешь, скажи. А если не хочешь, молчи. Я тебя не принуждаю. И если тебе в тридцать лет понадобились знаки племени, чтобы изменить свое лицо, не говори мне, для чего ты это делаешь. Это твое дело.

Именно потому, что Пааам не настаивал и не пытался выведать от него истину, Памеджаи вдруг почувствовал, что ему необходимо обо всем рассказать Паааму.

В сумерках Пааам освобождался от своих забот, а заботы Пааама были немалые. Он должен был лечить больных грузчиков в порту: он заговаривал им зубы, когда они от боли завывали, как дикие звери, он приносил с собой для лечения желчь кобры, смешанную с медом, и давал тем, кто уверял, что в животе бушуют ядовитые змеи. Он лечил болезнь глаз луковым соком, от которого несчастные вначале как бы слепли, а потом говорили, что глаза прояснились. В сумерках, когда никто уже не приходил к Паааму за целебными травами, Памеджаи поведал ему свою печальную историю и рассказал обо всем, начиная с того дня, когда он вместе с другими юношами маленького селения был угнан с юга Нубии в столицу фараонов – священные Фивы.

Пааам редко прерывал Памеджаи. Он слушал очень внимательно. Казалось, что он знает и Пао, и Хори, и Пабесу. Только когда Памеджаи вспомнил о юной рабыне Несихонсу, Пааам не сдержался, схватил Памеджаи за руку и прошептал:

– Что же ты не сказал обо всем доброму писцу Хори? Почему не женился на маленькой рабыне Несихонсу? Ведь Хори ничего не стоило замолвить слово и сделать так, чтобы маленькая рабыня получила более легкую работу, тогда бы она не погибла…

Пааам умолк, потому что увидел слезы на глазах Памеджаи. Он понял, что не должен был этого говорить, но уже было поздно. К тому же говорил он, подумав не головой, а сердцем. Уж очень ему обидно было за Памеджаи. Он, Пааам, человек с Отрогов Земли, не был рабом. Он даже не знает, как случилось, что его отец с матерью оказались в Икене. А он, их единственный сын, унаследовал от отца те знания целебных трав, заклинания и колдовство, которыми с давних пор исцеляли грузчиков в Икене. Он был свободным человеком. Вот почему ему было горько за Памеджаи, печально за него, за то, что все хорошее уже прошло и не вернется. Паааму было жаль Памеджаи, когда он во всех подробностях узнал о пещерном храме. Ему еще никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного. Он с трудом представлял себе гигантские скульптуры богов у входа в святилище. Но Памеджаи обладал удивительным умением рассказывать о небывалом. И его рассказ увлек старого Пааама и как бы помог увидеть то, что было далеко от него.

Когда Памеджаи преподнес Паааму маленькую скульптуру богини Хатор, старик даже прослезился от радости.

– Теперь она мне еще более дорога. Запомни, Памеджаи: здесь, в Икене, у тебя есть большой друг. Старый Пааам никогда тебя не забудет. Ты пойдешь своей дорогой. Теперь ты новый человек, Памеджаи. Ты уже не раб. Тебя не найдут и не угонят в каменоломни. Только будь осторожен. Никому больше не рассказывай о себе. А главное – храни в тайне свое искусство резчика. Помни, что тебя может выдать твое мастерство. Тебе уже никогда нельзя будет заняться прежним делом. Ты не должен украшать храмы, ты можешь только делать вот такие маленькие фигурки – вырезать скарабеев, делать ушебти. Я всю ночь думал о тебе и решил, что тебе лучше всего отправиться на западный берег Хапи, где живут такие же искусные мастера, как ты. Разве ты не сумеешь делать крышки саркофагов с изображением умершего?

– Ты мудрый человек, Пааам. До этого не додумался даже царский писец Пабеса. Он ведь все знает, а ему не пришла в голову такая хорошая мысль. Я не буду дожидаться Пабесы. Он простит меня. Я отправлюсь на западный берег Хапи. Ты прав, мой друг Пааам. В память о тебе у меня остаются не только знаки племени, но и твои добрые советы. И хоть я буду жить далеко от тебя, я буду знать, что мой друг помнит обо мне, когда обращается с молитвами к богине Хатор.

Так они расстались у калитки маленького глинобитного дворика Пааама, и у каждого на сердце было тепло, потому что каждый нашел себе друга. А с другом легче жить на свете.

После долгого путешествия по городам Кеми писец Пабеса снова пришел в святилище, чтобы посмотреть, насколько велика вина Памеджаи, и чтобы подумать о том, сколь сурова может быть кара. Он вошел в святилище на рассвете, когда солнечный луч проник внутрь храма и осветил нежным светом украшенные барельефами стены, а рядом с ними – священные надписи. Пабеса остановился у брачной стелы и стал внимательно читать строку за строкой. Он увидел неудачу Памеджаи, но подумал о том, что эта роковая строка написана так низко, что рассмотреть ее можно только согнувшись. И, только прочитав последнюю строку, можно понять, что надпись не дописана… Но Пабеса точно знал, что ни верховный жрец, ни тем более его величество божественный фараон никогда в жизни не унизятся до того, чтобы согнуться, читая даже священную надпись. К тому же рядом с этой надписью искусным резцом Памеджаи были сделаны такие прекрасные сцены из жизни великого фараона, что нельзя было пройти мимо них равнодушно.

Когда Пабеса вновь посмотрел на великого фараона в колеснице, на поверженных им врагов – хеттов, на пастуха, в испуге угоняющего свое стадо, он подумал о том, как ничтожна оплошность, допущенная камнерезом, и как прекрасно мастерство Памеджаи. Сейчас Пабеса понял, что верховный жрец многое потерял в лице Памеджаи. Писец подумал о том, что если бы он распоряжался судьбой таких людей, как Памеджаи, то, глядя на такие вот картины, каких много в святилище пещерного храма, он бы не стал думать о том, что это сделали рабы, и приказал бы дать в руки этих людей достояние, которое позволило бы им жить сытно, под крышей, так же, как свободным людям. Но от его, Пабесы, воли зависит судьба Памеджаи – не только потому, что он допустил оплошность в работе, но и потому, что он бежал. За это могут отрубить голову. И потому царский писец Пабеса должен тотчас же сказать надсмотрщику, жрецам и всем, кто стоял над искусным мастером, о том, как он встретил его у дальнего колодца умирающего и что, по всей вероятности, Памеджаи уже нет в живых.