С тех пор как Павлов успешно исследовал нервную регуляцию сердечно-сосудистой системы, он, увлеченный своей удачей, ищет участия нервных механизмов там, где спокон веков никто о них и не думал. В памяти у него крепко сидело учение Сеченова о решающей роли нервной системы, и он склонен был искать ее влияние всюду.

К тридцати четырем годам Павлову присвоили звание доктора медицины за его диссертацию «О центробежных нервах сердца». Спустя год он доцент Военно-медицинской академии.

Серьезно и упорно изучает Иван Петрович хирургию, но в экспериментальной работе многое не нравится ему. Не по душе метод исследования животных, самое отношение к ним. Он видел, как кошки под жужжание аппаратов, ведущих бесстрастный счет судорогам и конвульсиям, задыхаются и захлебываются в собственной крови, собаки извиваются под ножом вивисектора, видел искалеченных, замученных животных и думал о том, что в этом методе исследования кроется ошибка, печальное недоразумение. Искалеченное существо, с перерезанными нервами, защемленными сосудами, терзаемое ножом, нельзя считать нормальным. Оно не способно правильно реагировать, и выводы, сделанные на нем, не, могут служить делу нормальной физиологии.

Все жизненные проявления у такого животного извращены. Ни один орган не может оставаться в, покое, когда нож терзает ткани, хотя бы и далеко отстоящие от этого органа. Все части целого/в целях самосохранения втягиваются в противоборство, изменяя на время присущее им состояние.

С чувством человека, задетого за живое, Павлов сетует на то, что физиологи, оперирующие животных, не располагают отдельной операционной и не ограждают организм от проникновения в него микробов. Сплошь и рядом в научных статьях с непонятным равнодушием отмечается: «Никаких асептических мер принято не было». Как относиться всерьез к результатам, добытым в подобных условиях?

Пусть не истолкуют суждения Павлова превратно, он вовсе не возражает против опытного исследования. Наоборот, только ничем не ограниченный эксперимент принесет успех медицине, но острый опыт должен уступить место хроническому.

Вот она умирает, многострадальная собака! Ее жизнь была рассчитана на один эксперимент. А так ли уж это непреложно? Нельзя ли сделать животное пригодным к долговременному опыту, способным ответить на каждый новый вопрос, обращенный экспериментатором к природе? Чтобы изучить какой-нибудь орган, нельзя ли найти к нему доступ, обойтись без уродования и насилия? Животное может быть здоровым, надо только проделать щель в его тканях – окошечко для наблюдения.

Даже тогда, когда прибегали к этому методу, операция не достигала цели. Взять хотя бы опыт с маленьким желудочком. Физиологи разделяют желудок на две неравные части, при этом кровеносные органы не нарушаются и деятельность желудка одинаково проявляется в обеих долях. В большей идет нормальное пищеварение, а в меньшей, куда пища не проникает, происходит только сокоотделение. Из маленького желудочка через его фистулу – отверстие с выведенным наружу протоком – в склянку изливается чистый желудочный сок. По тому, как интенсивно он поступает во время пищеварения, по качеству сока и по тому, сколько его изливается на различную пищу, можно многое понять в пищеварении. Окошечко в желудок как будто служит науке, но ведь у маленького желудочка перерезаны ветви блуждающего нерва. А что значит орган без нервной системы, без связи с организмом и с соседней частью желудка, деятельность которого маленький желудочек отражает?

Павлов проделывает эту операцию по-своему, он сберегает ветви нерва, совершенствует этим опыт и надолго сохраняет жизнь животного. Шесть месяцев уходит на эти искания – и не напрасно. Вопреки утверждениям, что сохранить можно либо нервные ветви, либо кровеносные сосуды, Павлову удается сберечь и то и другое. Четыре часа длится «кройка и шитье» желудка. До двухсот швов накладывают при этой операции.

Столь поразительна была новая методика Павлова, так много искусства требовала она от хирурга, что сорок лет спустя на Международном конгрессе физиологов в Москве многие делегаты пожелали увидеть комнату, в которой эта операция была впервые проведена…

Мысль изучать организм как единое целое в его нормальном взаимодействии со средой, исследовать жизненные явления в их движении, изменении и взаимном влиянии возникла у Павлова прежде всего как протест против метафизических приемов в естествознании. Образ мышления молодого ученого не мирился с грубым механицизмом, утвердившимся в физиологии, и так называемый «хронический эксперимент» был наглядным выражением принципа исследования естествоиспытателя-материалиста.

Отстоять новый метод в ту пору было не легко. Господствовавшая в науке теория Вирхова не признавала за нервной системой свойства быть регулятором жизненных процессов. Искусственно расчленив организм на так называемые клеточные центры и группы, управляющиеся автономно, последователи Вирхова надолго задержали развитие научной мысли.

Невзирая на трудности, Павлов серьезно занялся хирургией, настоящей человеческой хирургией, наркозом и всяческой терапией, чтобы все это применять к собакам. Этому много содействовал профессор Медико-хирургической академии И. Ф. Цион – автор первого оригинального учебника физиологии, написанного на русском языке, ученый, открывший деятельность нерва, который понижает кровяное давление.

«Огромное впечатление на нас всех, физиологов, – вспоминал впоследствии Павлов, – производил профессор Илья Фаддеевич Цион. Мы были прямо поражены его мастерски простым изложением самых сложных физиологических вопросов и его поистине артистической способностью ставить опыты».

Случилось как-то Циону в день, когда назначена была неотложная операция, быть приглашенным на бал. Не решаясь передоверить работу другим, Цион явился в лабораторию во фрачной паре, чтобы оттуда отправиться на бал. Не надевая халата и не снимая белых перчаток, Цион вскрыл брюшную полость животного, проделал операцию, наложил швы и без единого пятнышка на белой манишке и перчатках отошел от стола. Попрощавшись с сотрудниками, среди которых был и Павлов, он надел цилиндр и прямо из лаборатории уехал на бал.

У Циона молодой студент Павлов в первый раз увидел собак, которым была наложена фистула на желудок. По его заданию Павлов также исследовал деятельность нервов, управляющих поджелудочной железой.

О степени сложности этой работы можно судить по тому, что всяческая осторожность хирурга бессильна против невероятной чувствительности этого органа. Слишком часто после операции железа на долгое время, а то и вовсе прекращает свою деятельность… «Я должен по крайней мере открыто признать, – писал один из физиологов, – что я ни разу не предпринимал такого рода опыта, который был бы так богат собачьими жертвами и так беден полезными результатами».

Павлову эта работа удалась и была удостоена золотой медали. Цион пригласил Ивана Петровича к себе ассистентом, однако вскоре оставил преподавание и уехал за границу.[1]

Своей удачей Павлов немало обязан был так называемой человеческой хирургии и наркозу, введенным им в экспериментальную практику. Над новым метолом подсмеивались и в Императорском институте экспериментальной медицины на Аптекарском острове, где Павлов был шефом физиологического отделения, и в Военно-медицинской академии, куда его пригласили профессором по кафедре фармакологии.

Возможно ли придумать нечто более смешное: хирургия, рожденная в благоговейной тиши пагод и храмов, воспитанная под звуки молитв и прорицаний, – в роли прислужницы собаки?

Павлов не смущался. Он цитировал напыщенные строки безвестного автора: «Хирургия есть божественное искусство, предмет которого прекрасный и священный человеческий образ, она должна заботиться о том, чтобы чудная соразмеренность его форм, где-нибудь разрушенная, снова была восстановлена», – цитировал и оперировал собак, фабриковал фистулы: слюнные, поджелудочные, желчного пузыря и протока, желудка, различных частей кишечного тракта. Все – окошечки, щели для пытливого взора экспериментатора.