Гатц посмотрел в тарелку куриного бульона, которую ему только что принесли, и шумно вздохнул. Он был крепким коренастым мужчиной невысокого роста с резкими чертами лица. Отличали бывшего сыщика чуть припухшие внимательные карие глаза, длинный нос с шишкой на переносице и неестественно тонкие, почти бесцветные губы. А еще он постоянно носил старый фетровый котелок, который удивительно шел к его плотной, слегка сутулой фигуре. На рубашке Томаса Бурштейн сразу же заметил многочисленные сальные и кофейные пятна, К тому же Гатц умудрялся просыпать на нее пепел с сигары, которую беспрерывно держал во рту.

— Год — это слишком много для таких старых друзей, как мы, — саркастически хмыкнул и покачал головой Гатц. — Значит, у тебя, сукин сын, опять возникла проблема, которая тебе не по зубам, раз ты удосужился вспомнить обо мне. Я угадал?

— Можно сказать и так, — обезоруживающе улыбнулся Бурштейн.

— Как? После всего, чему я тебя научил, у тебя еще бывают проблемы? — удивленно поднял брови отставной детектив. В ответ Бурштейн лишь двусмысленно усмехнулся. А действительно, научился ли он чему-нибудь у этого придирчивого старого дурака? Бурштейн улыбнулся, а потом откусил кусочек бутерброда с грудинкой.

— Конечно, вы научили меня многому, и я вам за это весьма признателен… Но в нашей практике бывали случаи, которые даже вас ставили в тупик, помните?

— Ну, таких было совсем немного! — хвастливо отмахнулся Гатц.

Бурштейн с сомнением хмыкнул.

— Ну, а как у вас вообще дела? — поинтересовался он. — Чего вы достигли с тех пор, как перестали ловить убийц?

— Очень немногого, — вздохнул Гатц. — Но я ведь, по совести, никогда и не был готов к отставке… Конечно, в мире много интересных занятий и хороших профессий, но мне всегда хотелось работать только в полиции. Ты знаешь, временами мне даже снится, что я опять работаю в нашем отделе…

— А почему бы вам, в самом деле, не устроиться снова в полицию? Хотя бы на неполный день…

— Ну уж нет! Я уже нашел свое место. Теперь я работаю ночным сторожем. Всего три смены в неделю, в фирме «Кон-Эдисон». Работа, конечно, не пыльная, но, честно говоря, скучноватая. Но ты же знаешь, что для человека, которому стукнуло шестьдесят пять, большого выбора уже нет, так что приходится довольствоваться этим.

Бурштейн хотел как-то приободрить старика и начал бормотать всякие сочувственные слова, но тот сразу же остановил его:

— Закрой клапан! Больно нужно мне твое сострадание!.. Неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в соболезнованиях лысого легавого еврея, у которого сварливая жена и хронический геморрой?

— А у вас и его нет, старый пердун! — прыснул инспектор.

Гатц показал своему воспитаннику язык, и они оба добродушно рассмеялись.

— Нет, серьезно, как ваше здоровье? — спросил Бурштейн. — По-моему, неплохо… Гатц кивнул.

— У меня только артрит, который донимает иногда в плохую погоду. А кроме этого, все вроде бы в полном порядке. К тому же я ведь занимаюсь каким-никаким делом, и это помогает мне держать себя в форме. Но вообще-то теперь у меня много свободного времени… По вечерам, когда нет дежурства, я частенько хожу в кино на старые фильмы. Кстати, недалеко отсюда есть кинотеатр, где крутят допотопные ленты. За один вечер показывают сразу три картины. Сеанс начинается в восемь, а заканчивается иногда уже за полночь. Вчера, например, показывали «Крылья», «Горбун собора Парижской Богоматери» и «Детство Цезаря».

— По-моему, я эти фильмы даже не видел. И названия какие-то незнакомые…

— Ну ты же всегда был бескультурный, ограниченный остолоп, Бурштейн. Хоть это ты признаешь? — Гатц не стал дожидаться ответа. — И почему я тебя так любил?.. Никогда не пойму. Это останется для меня загадкой на всю жизнь.

Бурштейн засмеялся. Подошла официантка и поставила перед ними две чашки кофе. Инспектор придвинулся к своему бывшему начальнику и сказал:

— А где же я, черт возьми, найду время, чтобы смотреть все эти старые фильмы? У меня ведь двое сыновей, которым еще надо дать образование. И жена, сосущая деньги на хозяйство, как пылесос.

Гатц заулыбался, вспомнив о мальчиках Бурштейна.

— Семья в порядке?

— Конечно! — просиял Джейк. Потом достал бумажник и вынул из него три фотографии.

— Вот они все здесь. Это Майкл, старший, — показал он пальцем. — Вы его помните? Гатц утвердительно кивнул.

— Он сейчас на третьем курсе в Бостонском колледже. А когда закончит его, будет поступать на юридический факультет. Он не хочет начинать работу на вторых ролях, как это пришлось делать нам с вами.

— Да уж… Но если бы не твоя собачья работа, у него была бы сейчас менее приятная юность, — заметил Гатц и улыбнулся. — Ну, а теперь, раз уж он станет адвокатом, то непременно разбогатеет.

Бурштейн указал на вторую карточку.

— А это Рикки. Он уже поступил в Сиракузский университет. Сейчас на первом курсе. Хороший парень. Учится на фармацевта.

Гатц взял фотографию младшего сына Бурштейна.

— Симпатичный парнишка, Джейк. Удивительно, как быстро растут дети!.. А ведь я помню еще то время, когда ты только пришел в наш отдел. Рикки тогда было два или три года, не больше.

— Верно.

— Когда я смотрю на эти карточки, мне кажется, что я тоже должен срочно жениться и заиметь своих собственных детей. — Гатц засмеялся. — Но, впрочем, как ни крути, а два сына у меня все-таки было.., в каком-то смысле. Ты и Риццо. И я искренне любил вас обоих. Когда Риццо погиб в этой чертовой катастрофе, он словно унес с собой часть меня самого…

— Я знаю, — тихо сказал Бурштейн.

Этот пожилой человек обнажал душу в поисках доброго собеседника. И упоминание о Риццо, должно быть, сильно растревожило старика, потому что он вдруг ни с того ни с сего изменил тему разговора и начал взахлеб пересказывать содержание старых фильмов. — Давай лучше я расскажу тебе об этих картинах, — предложил он, вынимая изо рта сигару и принимаясь за бульон.

—  — Вот, например, в фильме «Горбун собора Парижской Богоматери» Чарльз Лотон играет роль звонаря. Квазимодо. Кстати, ты помнишь сержанта из полиции нравов со 188-й улицы? Кажется, его звали Мелвани.

— Да.

— Так вот он был малость похож на этого Квазимодо. Боже мой!.. Мелвани, наверное, считался самым уродливым мерзавцем во, всей полиции. Страшнее его мне в жизни видывать не приходилось.

Бурштейн внимательно изучал лицо Гатца. Казалось, оно не выражало сейчас никаких чувств. — Я бы хотел поговорить с вами кое о чем, — наконец начал инспектор. — Как вы выразились, «о проблеме», ради которой я, собственно, и попросил вас прийти сюда…

— Квазимодо еще ребенком нашел верховный судья, и мальчик стал жить в соборе Парижской Богоматери. А епископом в том соборе был брат судьи. Так вот…

— Послушайте же меня! — перебил его Бурштейн.

— И еще там была девушка — цыганка по имени Эсмеральда, которую любил судья…

— Том!

— И судья убил возлюбленного этой девушки…

— Том! — в отчаянии закричал Бурштейн. — Я хочу поговорить с вами об Элисон Паркер!

— А что с ней? — тут же холодно спросил Гатц. Теперь в его голосе слышалась глубоко запрятанная горечь.

— Произошло убийство.

— Ну и что?

И тогда Бурштейн подробно рассказал ему все, что случилось в доме номер 69 по 89-й улице. Он еще никогда не видел, чтобы Гатц проявлял такое внимание к его рассказу. А заканчивая повествование, инспектор многозначительно добавил:

— Дело из полицейского архива каким-то таинственным образом исчезло.

Гатц молча уставился на него.

— Ну? И что вы об этом думаете? — наконец спросил его Бурштейн.

— А что я, по-твоему, должен думать?

— Мне кажется, я уже кое о чем начинаю догадываться…

— Ну, не знаю… Сперва мне надо увидеть эту монахиню, поговорить с людьми… И, конечно, получить твое разрешение на все эти действия, — с долей горькой иронии усмехнулся отставной детектив. — Пожалуйста! Но только при условии, что вы не станете вмешиваться в расследование, которое веду я.