– Ты очень аппетитно ешь, – улыбнулся дядя, – приятно посмотреть. Садись поближе к огню. Ликер будешь? После обеда самое милое дело.

– Буду, конечно. С удовольствием, – весело откликнулась Дели, смутно представлявшая, о чем идет речь.

– Молодец! Только тете не говори, – заговорщически подмигнул дядя. Он протянул ей стопку, в которой поблескивал изумрудный напиток.

– О, благодарю Вас, – проговорила она и мысленно продолжила: «О, благодарю Вас, – проговорила она, принимая из рук сэра Мордреда хрустальный кубок. «За леди Дели, – произнес рыцарь и, глядя ей прямо в глаза, одним глотком осушил свой. Он с силой грохнул кубок об пол, и тот разлетелся на тысячу мелких осколков…».

Жарко пылает огонь в камине, жаром обдало вино – изумрудный огонь в хрустальном стакане. Тепло и покойно, словно качаешься в кресле-качалке: вверх-вниз…

– Ах! – пустая стопка выскользнула из ее пальцев и покатилась по ковру; голова запрокинулась. – Я совсем сплю…

Дядя Чарльз печально смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Нос у дяди массивный, а глаза маленькие и сидят почти вплотную к носу.

– Ступай, спи. Ешь, пей, отсыпайся до завтра. Приедем домой – нас с тобой будут пирогом с языком потчевать: и в завтрак, и в обед, и в ужин.

Почтальон Денни вышел из бара заметно навеселе.

– Похоже, Чарли, последний раз катаемся, – заметил он. – Снегу подваливает.

Конная повозка, обычно доставлявшая кьяндринцев в Адаминаби и обратно, ждала возле почты. Она была доверху нагружена провиантом, который жителям прииска предстояло растянуть на всю зиму: снежные заносы на дорогах полностью отрезали Кьяндру от других населенных пунктов.

Денни забросил сумку с почтой в повозку, влез сам и взял вожжи.

– Почта отправляется! – пронзительно закричал он. – Все по местам!

Он хлестнул лошадей, и они затрусили привычной дорогой в гору.

С ясного голубого неба на Адаминаби смотрело раннее утреннее солнце. На перевале Дели подбросило на сиденьи, и от неожиданности она так вскрикнула, что даже храпевшие под ромовыми парами кьяндринцы проснулись. Внизу, вровень с дорогой шла глубокая долина. Далеко впереди она взбиралась на невысокие холмы, покрытые жухлой травой. Над холмами – цепь голубых гор с заснеженными вершинами. Воздух так чист и прозрачен, что горы кажутся совсем близко и в то же время недосягаемо далеко.

– Это Снежные горы, – пояснил дядя Чарльз.

Всю дорогу, пока видны были горы, Дели молчала, погруженная в созерцание, и заговорила лишь, когда въехали в лес – разросшиеся горные ясени полностью закрыли панораму гор.

Перекусив и дав отдых лошадям, возница и его пассажиры отправились дальше. Ехали медленно, колеса застревали в снегу, более глубоком, чем в начале дороги. Только на закате дня, проделав изрядный путь, лошади остановились в Кьяндре. Некогда процветающий золотой прииск теперь представлял зрелище весьма удручающее: заброшенный угрюмый городишко с мертвыми домами, печные трубы не дымятся, у многих домов нет крыш.

Чарльз взял у Денни сумку с почтой и помог совсем окоченевшей Дели выбраться из повозки. Заснеженной дорожкой он провел девочку к небольшому деревянному домику, окруженному частоколом – «почти лачуга», – подумала Дели, – толкнул переднюю дверь и бросил у порога почтовую сумку и саквояж.

– Эстер! Это мы! – крикнул он.

Минуту спустя послышались шаги, и в коридор, разделявший дом на две половины, поспешно вышла женщина средних лет, среднего роста и полноты, в пышных темных юбках.

– Ты что, не слышала, как мы подъехали? – обиженно спросил Чарльз.

– А если и слышала, что с того? Бросить обед на плите, чтобы сгорел? Ребенок, наверное, еле живой от голода.

Дядя холодно поцеловал жену в щеку.

– Твоя племянница, – сухо представил он. – Мисс Филадельфия Гордон.

– Филадельфия? Что это вдруг Шарлотте вздумалось выбрать ребенку такое чужеродное имя? Не понимаю…

– Это папа его выбрал!

– …ну все равно, милости просим в Кьяндру, дорогая, где вечно холодно, убого и живут одни пьянчужки, вот так.

Она наклонилась и поцеловала Дели в щеку, коснувшись кожи холодным и острым кончиком носа.

«Противная улыбка, все зубы наружу, – подумала Дели. – Тетя ей сразу не понравилась. – И нос ужасный: мокрый, холодный».

Тетя изучающе смотрела на Дели маленькими пронзительными черными глазами. Неужели она в самом деле мамина сестра? Мама светлая, красивая. Дели попыталась найти в тете хоть какое-то сходство с мамой и не смогла.

Молчание затянулось, нужно было что-то сказать.

– Спасибо, тетя Эстер, – проговорила Дели. – Вы так добры, что взяли меня к себе. Я по-постараюсь… – неожиданно для себя она разрыдалась.

– Ну, ну, дитя, успокойся, ты просто устала. Поди сядь к огню.

После обеда Дели отправилась в примыкавшую к кухне комнату разбирать свои немудреные пожитки.

В комнате стояла узкая кушетка, застеленная белоснежным бельем. Поверх простыни лежало белое стеганое одеяло. На комоде в углу комнаты – маленькое, помутневшее от времени, зеркало. Дели взглянула на свое отражение и ахнула. Как она изменилась! А ведь прошло совсем немного времени. Неужели эта девочка с большими ввалившимися глазами – она, Филадельфия Гордон? А вокруг горы, незнакомая, чужая страна…

Из задумчивости ее вывел голос тети – на этот раз он звучал без обычного раздражения.

– Ты, конечно, привыкла к лучшим условиям, – приговаривала тетя Эстер, грея постель нагретым кирпичом, завернутым в кусок фланели. – Лотти-то с замужеством больше повезло. Если бы не моя работа на почте, нашему мальчику школы не видать, как своих ушей. Папочка его помешался на золоте, все ищет неизвестно чего; золота давно здесь нет. Такому доверь семью содержать – с голоду помрешь.

Она внезапно умолкла и громко шмыгнула красным, в прожилках носом – втянула висевшую под ним каплю. Щеки у тети Эстер сродни носу – красные, с прожилками.

Наконец-то замолчала! Даже в ушах звенит. Дели облегченно вздохнула, но тетя заговорила снова; теперь голос ее был мягок.

– Бедная Лотти!.. В двенадцать лет – сирота. Твоих родных забрал к себе Господь, девочка. Мы должны помнить об этом и не печалиться.

Костлявой рукой она обняла Дели за плечи, и девочке нестерпимо захотелось убежать.

Ее мать забрало к себе холодное, зеленое море; отец, братья и сестры спят на вершине одинокого утеса, навсегда убаюканные голосом моря. Как же можно не печалиться, когда все они, и пассажиры, и чудесный капитан Иохансен, и боцман ее друг, пошли на дно, как крысы в бочке?

Дели ничего не ответила тете. Она потихоньку высвободила плечи, взяла с кровати соломенную шляпу с черными лентами и переложила ее на туалетный столик.

– Жаль, что платье у тебя коричневое, девочка. Конечно, кто мог предполагать, что тебе понадобится черное?! Ну ничего, некоторое время поносишь на рукаве креповую ленточку. Сейчас еще нельзя снимать траур.

– По-моему, тетя, вы говорили, что не нужно печалиться.

– Ах ты, дерзкая девчонка, – рассердилась тетя Эстер. – Как ты разговариваешь? Пора бы уже знать, что траур обязателен для близких родственников. А теперь ты мне вот что скажи.

Она помедлила, изучающе глядя на Дели.

– Банкиры твоего отца писали, что в этом крушении спаслись только двое – ты и какой-то, гм, моряк. Два дня вы были на берегу совсем одни. Где же вы… спали?

– В пещере. Там, наверху, в скале пещера была…

– Что, в одной пещере?

– Ну да, других там не было. – Дели был неприятен этот разговор. Когда же тетя перестанет ее допрашивать?

– М-мм, да… – Тетя Эстер смахнула с комода воображаемую пыль. Затем, сделав вид, что внимательно разглядывает что-то на крышке комода, спросила:

– А этот мужчина… Не бойся, детка, скажи тете правду, он… гм-м, лез к тебе?

– Лез? – удивленно переспросила Дели. – Как это? – Но, увидев, как смутилась тетя, поняла. Отец ее, врач, был сторонником прогрессивных методов обучения в женских классах, и от него Дели получила кое-какие сведения по биологии. – Тетя Эстер, – четко выговаривая каждое слово, сказала Дели. – Том замечательный. И очень, очень добрый. Он настоящий джентльмен. Выглядел он ужасно, это правда: волосы черные, и борода косматая, и сломанные зубы, и в татуировке весь. Но вел себя очень скромно. Я от него слова грубого не слыхала. Без него я бы не выжила.