Далее в воспоминаниях следует эпизод, особенно наглядно иллюстрирующий утверждение М. М. Бахтина, что смех Гоголя имеет универсальный, а не узкоситуативный характер. «Станкевич достал как-то, — читаем мы здесь, — в рукописи „Коляску“ Гоголя, вскоре потом напечатанную в „Современнике“. У Станкевича был я и Белинский; мы приготовились слушать, заранее уже полные удовольствия. Станкевич прочел первые строки: „Городок Б. очень повеселел с тех пор, как начал в нем стоять кавалерийский полк“… и вдруг нами овладел смех, смех несказанный; все мы трое смеялись, и долго смех не унимался. Мы смеялись не от чего-нибудь забавного или смешного, но от того внутреннего веселия и радостного чувства, которым преисполнились мы, держа в руках и готовясь читать Гоголя».[53]

Чуждое любым эстетическим канонам и бесстрашно смеющееся над ними гоголевское слово с магической силой овладело умами и вкусами передовой части общества. Едва ли не первым подтверждением этого было восклицание Белинского в статье о повестях Гоголя: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!..».[54] Переписка Белинского и его друзей буквально пестрит гоголевскими словечками и оборотами речи. О восхищении воспитанников Училища правоведения, в числе которых был и он сам, «неслыханным по естественности» гоголевским языком рассказал в своих мемуарах В. В. Стасов.[55] Молодой Достоевский, по воспоминаниям, знал «Мертвые души» наизусть. Автор «Бедных людей» рассказывает в «Дневнике писателя» о днях своей молодости: «… я пошел <…> к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о „Мертвых душах“ и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое или трое: „А не почитать ли нам, господа, Гоголя!“ — садятся и читают, и пожалуй, всю ночь».[56]

А вот для сравнения оценка языка «Мертвых душ», данная бывшим издателем «Московского телеграфа» Н. А. Полевым, сильно поправевшим после закрытия этого журнала: «На каждой странице книги раздаются перед вами: подлец, мошенник, бестия, но это уж ни по чем, как говорится: автор заставляет вас выслушивать кое-что более — все трактирные поговорки, брани, шутки, все, чего можете наслушаться в беседах лакеев, слуг, извозчиков, все так называемые драгунские штуки! <…> Вы скажете, что описывая свои темные лица, автор должен и говорить их языком — совсем нет! Автор сам говорит языком еще лучше их, употребляет их поговорки, выдумывает небывалые пословицы <…> Надобно ли ему имя мужика — Сорокоплехин, имя деревни — Вшивая спесь!» и т. д.[57]

«Нет, слог у Гоголя составляет часть его создания… — писал в свое время Константин Аксаков, — слог не красная, не шитая вещь, не платье; он жив, в нем играет жизнь языка его; и не заученные формулы и приемы, а только дух сливает его с мыслью».[58] Дух древней народной традиции сливает гоголевский «слог» с самим замыслом «Мертвых душ», также основанным на обновляющей и возрождающей силе смеха.

Поскольку наряду с фольклорными истоками поэтики «Мертвых душ» у Гоголя выступает и пастырское «слово», неизбежно возникает вопрос: как оно может уживаться с народным смехом? Мы постараемся разобраться в этом парадоксе ниже, пока же обратимся к роли и месту «слова» в структуре гоголевской поэмы.

Факты биографии Гоголя позволяют с большой степенью достоверности установить время, когда православное пастырское «слово» попало в сферу его авторского внимания. Мы помним, что вначале замысел «Мертвых душ» не выходил из диапазона комического романа. Потом возникает идея поэмы с общенациональным охватом русской жизни. Во время работы над ее первым томом, который в основном создавался в Риме, Гоголь для устройства семейных дел выезжает в Россию, где находится с осени 1839 г. по май 1840 г. Писатель живет в это время в Москве и Петербурге, встречается с многочисленными деятелями русской литературы и искусства и, в частности, присутствует при зарождении того течения в общественной жизни 1840-х годов, которое получило название славянофильства. Идеологами этого течения были А. С. Хомяков и И. В. Киреевский, активным его деятелем стал более молодой К. С. Аксаков. Все это были люди, с которыми Гоголь так или иначе был связан лично, и особенно значимыми для писателя стали контакты с ними, имевшие место зимой 1839 г. на еженедельных вечерах в доме И. В. Киреевского. По условию каждый из участников этих вечеров должен был прочесть что-нибудь вновь написанное, и многие из прочитанных там статей стали программными документами славянофильства. Гоголь читал здесь главы первого тома «Мертвых душ».

Одной из кардинальных славянофильских идей было утверждение, что специфика русской истории и самого духовного облика русского человека связана с характером православного вероучения, которое резко противопоставлялось в кругу славянофилов западным ответвлениям христианской церкви, прежде всего — католичеству. Если в последнем славянофилы видели источник развившегося в Западной Европе индивидуализма, то коренным началом русской общественной жизни они объявляли соборность.

Не разделяя славянофильских убеждений во всем их объеме и даже порой относясь к ним весьма скептически (об этом говорит, в частности, позднейшая его статья «Споры»), Гоголь, однако, воспринял их тезис о роли православия в формировании русского национального характера. Писатель, для которого распадение общества на чуждых друг другу эгоистически-бездушных индивидов было наиболее волнующим фактом современности и сквозной темой всех его произведений, не мог остаться равнодушным к идее, открывавшей, как ему казалось, объективную возможность утверждения в России подлинного человеческого братства. Она немедленно отразилась в его творчестве, но именно как идея. Наложившись как бы сверху на уже существовавшие произведения Гоголя, которые изначально не носили религиозной окраски, она ничего не изменила в конкретном содержании их образов. Так, сразу же по возвращении из России Гоголь принимается за переделку «Тараса Бульбы». Как уже упоминалось, герои повести в ее новой редакции начинают именоваться русскими, и связывающие их отношения товарищества и духовного братства выводятся теперь из их «русской природы» (это подчеркнуто в появившейся здесь речи Тараса).

Мы можем проследить даже непосредственное воздействие на текст повести некоторых тезисов, высказывавшихся на вечерах И. В. Киреевского. В частности, там были прочитаны работа А. С. Хомякова «О старом и новом» и ответное выступление хозяина дома, так и известное под названием «В ответ А. С. Хомякову». Противопоставляя в этой последней работе основные начала общественной жизни России и Запада, ее автор писал о том, что институт права, неразрывно связанный с обособленностью людей, есть порождение чисто западное, а на Руси «даже самое слово право было неизвестно <…> в западном его смысле, но означало только справедливость, правду».[59] И в новой редакции «Тараса Бульбы» Гоголь исключил из текста фразы, содержавшие слово «право», которое неоднократно фигурировало в первой редакции именно в «западном» смысле.

При всем том сам характер запорожцев — вольнолюбивых, воинственных и отчаянно дерзких — не претерпевает каких-либо изменений в сторону кротости и смирения, которые, согласно теориям славянофилов, отличают русский национальный характер. Весьма далеки от этих качеств и крестьянские характеры в седьмой главе «Мертвых душ», которые мы уже рассматривали.

Способность к братской христианской любви была, в понимании Гоголя, не более чем некой духовной потенцией нации, которую еще предстояло в ней пробудить и вызвать к жизни. Поэтому вставленное в поэму лирическое отступление, где, говоря словами Белинского, «автор слишком легко судит о национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними»,[60] ничего не изменило в биографиях ни пьяницы Максима Телятникова, ни дворового человека Попова, который стащил у священника сундук с медными деньгами. Что же касается «невидимого» образа языческой масленицы, на фоне которого протекает все действие «Мертвых душ», то хотя он и был призван служить целям нравственного назидания, это ни в коей мере не помешало ему сохранить свой народно-праздничный, жизнеутверждающий характер.