- Имеется, - весело откликнулся Ефим Емельянович.

Вот так мы заварили какой-то необыкновенный борщ, пожалуй, даже лучше тех, что я варила для друзей зятя и потом для Еремеева. На второе Ефим Емельянович сам предложил филе трески. И это блюдо жареное получилось пышным и очень вкусным.

Он ел и хвалил. И я впервые, по-настоящему, была счастлива.

- ...Никто, наверно, не знает, какая она должна быть на самом деле счастливая семейная жизнь, - говорил Ефим Емельянович после обеда. Недавно вот прочитал я Льва Толстого. И даже фильм такой видел в кино. Как жила одна красивая женщина с хорошим самостоятельным мужем. По-нынешнему сказать, с крупным ответственным работником, начальником главка или еще выше. И ведь чего ей не хватало? - сошлась с офицером. Офицер был видный из себя, но небольшого ума. Одним словом, человек несамостоятельный. Он сперва горячо заинтересовался ею - ну, красавица же. А потом чуть ли не кинул ее. И она, конечно, в оскорбленных чувствах бросилась под поезд. Ну кто ж тут виноват? А Лев Толстой, так можно подумать, обвиняет опять же ее настоящего мужа. Вот это как-то странно. Я работал тут у одного профессора. Он занимается как раз по литературе. Задаю ему вопрос. А он хохочет. Весь мир, говорит, согласен, что виноват во всем ее муж Каренин. И спору, говорит, никакого быть не может. Ну что ж, - говорю, что весь мир, а мне тоже хочется разобраться. Профессор же берет с готового, как его с самого начала научили и как он затвердил. А я не могу с этим согласиться. Вот сейчас немного улажусь с делами и опять эту книгу перечту, - показал он на подзеркальник, где лежала пухлая книга. - Неужели сам Лев Толстой ошибся. Не должно бы. Хотя кто его знает...

И опять мне понравилось, что он заговорил со мной о Льве Толстом, которого я еще не успела прочитать. Да и когда мне, думалось. А он, вот видите, все успевает, хотя и без ноги. И во все он вникает, как хозяин не одной вот этой халупы у свалки. И Лев Толстой ему как хороший знакомый. И говорит он будто пишет - слово к слову кладет.

Тут я вспомнила, как сказала Галя Тустакова о Ефиме Емельяновиче и даже повторила, что он занятный. Только, мол, надо в него вглядеться. "Ну, что ж, вглядимся", - подумала я.

Погостила я у него субботу и часть воскресенья. Потом сказала:

- Ведь завтра мне на работу. Мне к семи утра.

- Ну, - говорит, - я вас отвезу на машине. Мне самому завтра надо быть в Москве. Я обещал академику Силанскому посмотреть его старинные шкафы. И для нашего здешнего музея кое-что надо достать...

- Но я, - говорю, - забыла у дочери кое-какие вещички, без которых я не могу появиться на работе.

- Так в чем дело? Давайте еще сегодня прокатимся в Москву. Это же мигом, на автомобиле, - он вынул из кармана ключи, должно быть от машины, и покрутил их на цепочке вокруг пальца.

Посадил он меня в крошечном своем автомобиле рядом с собой, и тут я хватилась: узелок мой остался у него в кухне.

- А зачем он вам сейчас? - сказал Ефим Емельянович. - Мы ж вернемся с вами сегодня сюда. Вы забирайте от дочери и другие, какие есть, ваши вещи.

Мне показалось все это очень странным. Все было в самом деле как во сне. Ни о чем не договорились. Он не сделал мне еще, как говорится, предложение. А я уже отправилась забирать от дочери свои вещи.

Только когда мы выехали на шоссе, он мне сказал:

- Конечно, не сразу, Тонечка, а только постепенно вы полюбите меня. А нам и не надо сразу. Куда нам спешить? А я вас, кажется, уже... Ну не то чтобы вот именно сию минуту полюбил, но мне думается, мы столкуемся. Поживите у меня, приглядитесь. Не понравится вам, я вас в любое время обратно отвезу, куда вы пожелаете и прикажете. А сейчас-то вы как себя чувствуете?

- Хорошо, - сказала я. А хотела сказать - замечательно.

- Ну тогда давайте не тянуть резину, - сказал он. - Давайте вот именно в ближайшее время зарегистрируемся. Я все решаю сразу в своей жизни.

Где-то я давно читала в газете упрек молодым, которые вот так с бухты-барахты вступают в брак, а потом сожалеют и разводятся. И мы сейчас, может быть, тоже поступали как бы с бухты-барахты. Но меня обуяла радость, и мне ни о чем больше не хотелось думать. Ведь я впервые на сорок шестом году жизни выходила замуж.

Мой жених сидел за баранкой. Я смотрела сбоку на него. Всю дорогу, кажется, я смотрела только на него.

В черном костюме и в белой рубашке с отложным воротником, он казался мне в то прекрасное воскресенье чуть ли не самым красивым из всех мужчин, каких встречала я.

К Тамаре я поднялась одна. Ефим Емельянович остался в машине. Да и не просто ему было влезать на пятый этаж без лифта.

- Где же ты пропадаешь, бабушка прекрасная? - встретила меня Тамара.

Я, конечно, прошла сперва к внукам, перецеловала их. Всплакнула. А как же? Тут есть и моя кровь. И разъезжаться - это, наверно, всегда не легко.

Потом я вынула из шкафа свое зимнее пальто. А день был опять жаркий, даже душный.

- Ты куда это? - удивилась Тамара.

- Уезжаю.

- Надолго ли? - усмехнулась она.

- Может быть, навсегда, - сказала я. И стала укладывать вместе с пальтишком три своих выходных платья.

- Как же ты потащишь такой узел?

- У меня машина.

- Машина? - еще больше удивилась Тамара. - Откуда? Чья?

- Моего мужа, - вдруг насмелилась я. И потом уже твердо сказала: - Я, Тамара, кажется, выхожу замуж.

- Виктор, - закричала Тамара как-то растерянно и, может быть, все-таки с некоторой насмешкой: - Виктор, выйди. Иди сюда. Мама уезжает. Выходит замуж.

Виктор вышел, поздоровался, кивнул на мой узел:

- Что это вы?

- Ты бы хоть с мужем или с женихом своим познакомила, - усмехнулась как-то жалко Тамара. - Он где?

- Он в машине.

- Он что, шофер, что ли? - еще спросила Тамара. - Пусть хоть зайдет.

И тут мне стало почему-то неловко. Словом, не хотела я сказать Тамаре и Виктору, что Ефиму Емельяновичу трудно зайти.

- В следующий раз, - сказала я. - В следующий раз он зайдет. И вы, я надеюсь, приедете к нам. У нас там очень хорошо. И я хочу, чтобы внуки потом приехали. Все-таки на свежем воздухе.

- А где это? - стала допытываться Тамара. Но я сделала вид, что не слышу, принялась завязывать узел.

- Давайте я вам помогу, - поднял узел Виктор.

- ...Виктор ваш мне понравился, - сказал Ефим Емельянович, когда мы опять выехали на шоссе. - Красивый и, видать, сильный малый. Если он не пьет, как вы говорите, много читает, может, знания копит и потом себя окажет. Всякое может быть...

- Жалко только, что он никого не слушает, не хочет слушать, - сказала я. - Даже отца родного как бы не очень признает. А отец, по-моему, не глупый старик.

- Все мы будто не глупые - и старые и молодые, - точно с усмешкой отозвался Ефим Емельянович. - И у всех на все случаи свои права. Но старики, на мой взгляд, права свои немножечко превышают. У них разгорается особая страсть, что ли, обязательно - надо или не надо - поучать молодых. И вы знаете, Тонечка, я уже давно пригляделся: чем глупее старики, чем бестолковее прожили свою собственную жизнь, тем горячее серчают на молодых и пробиваются к ним в учителя. А жизнь идет и все ломает, переламывает по-своему. Хорошая, Тонечка, вещь - жизнь.

И он вдруг впервые обнял меня правой рукой, придерживая, левой баранку.

- А я живу и радуюсь, что я еще живу, - сказал он, снова положив обе руки на баранку. - И никого ни осуждать, ни поучать мне не хочется. И не хочется думать, что мое время тоже уже прошло...

Он вдруг замолчал. А молчит он всякий раз, я это уже заметила, как бы сердито, и лицо его в такие моменты искажает мука.

Все-таки я попыталась его снова разговорить, спросила, "то он думает о Гале Тустаковой, о Галине Борисовне, и ее муже?

- Неохота мне о ней думать. И зачем? - повернул он ко мне действительно сердитое лицо. - Пусть о ней думает тот, кому больше надо...