- Ну, что вы, зачем? - растерялась я, когда Гвоздецкий, перегнувшись через стол, поцеловал мне руку. Губы у него, обратила я внимание, толстые, сырые. Но мне было все-таки приятно. Хотя и неловко, что Тамара так меня представила. Возразить же, то есть поправить ее, я не посмела. Может, подумала, так будет лучше для Тамары и Виктора.
- А это, извиняюсь, Юрий Ермолаевич, папа Виктора, - продолжала Тамара. - Он механик. Прилетел позавчера из города Алапеевска...
- Алапаевска, - поправил папа и нахмурился. Ему показалось, может быть, обидным, что невестка не может запомнить название города, где родился ее муж и проживает ее свекор.
Но стариковская хмурость вскоре прошла. Начали чокаться. Правда, Гвоздецкий, как важный гость, хотя и замещающий более важных лиц, из-за которых и сделаны эти затраты, не сразу разрешил наполнить ему бокал. Он все рассматривал бутылки, которые протягивал ему Виктор. Наконец он выбрал одну и поставил около своего прибора. "Вот так будет надежнее", - сказал. И затем наливал себе сам, ни с кем не чокаясь и ничего не говоря. Заговорил он, может быть, после третьей или четвертой рюмки. И заговорил каким-то странным болезненным голосом и точно отвечая на чей-то еще не заданный вопрос:
- А что из себя представляет и особенно воображает себе хотя бы тот же Карен Альбертович? Если б я был посмелее и поактивнее, угождал бы начальству, я и сам бы не бегал сейчас на побегушках у этого надутого Карена Альбертовича.
Я представила себе, как этот толстый человек бегает на побегушках.
- Я бы тоже создавал что-нибудь такое, - достал из кармана носовой платок Гвоздецкий и стал тщательно и почему-то брезгливо вытирать лицо и шею, говоря: - Глупость это - стремиться куда-то в эмпиреи. Надо держаться простого, обыкновенного, но верного дела...
- Вот, вот, именно так. Золотые ваши слова, - вдруг поддержал его папаша Виктора, тоже чуть захмелевший. И повернулся к сыну: - А я что тебе говорил, Витек? И с самого детства твоего говорил. Артистов нам хватает. Нам люди нужны, мастера деловые, механики, чтобы это, чтобы подымать производительность. Во что бы то ни стало. А артисты всегда найдутся...
- Но ты, старичок, артистов не задевай, - неожиданно закричал на папашу Виктора Гвоздецкий. - Не знаешь, не задевай. Артисты тоже хлеб даром не едят...
Он стал рассказывать с большими паузами, как тяжело работают киноартисты, даже известные и знаменитые, как им приходится без отдыха и сна буквально перелетать и переезжать со съемки на съемку в разные киностудии, а их еще, может быть, ждут театры, где они постоянно работают.
- А ты как думал? - сощурил он глаза на Виктора. - Вот так пришел и начал. Нет, мыши из ничего не родятся. Во всем есть великий смысл...
- Да знаю я, - махнул рукой Виктор и сбил фужер на пол. - Знаю я все прекрасно. Что я, не бывал на киностудиях и не снимался?
- В массовках? - спросил Гвоздецкий.
- Хотя бы.
- А за фужер кто будет платить? - подошла к столику официантка.
- Я, - сказала я. - Я потом заплачу. Но вы не мешайте пока. Тут идет разговор...
- А что с того, что ты бывал на студиях? - воспламенился Гвоздецкий. Вы все как бабочки на огонь летите на приманку кино. И вообще на приманку искусства. И вы так думаете...
- Вот это точно. Точные ваши слова, - опять поддержал Гвоздецкого папаша Виктора, не обидевшись на грубый окрик. - Насчет бабочек это вы точно. И кино другой раз получается как отрава...
- Для кого-то отрава, а для кого-то отрада, - неожиданно сострил Гвоздецкий. - И ты пойми, - опять сощурил он глаза на Виктора. - Люди рождаются для этого, а ты...
- А вы-то откуда знаете, кто для чего рождается? - почти взвизгнул Виктор.
- Я-то? Ах ты, щенок, - закричал наш, как говорится, высокий гость. Да я прошел, чтобы тебе было известно, самый тернистый путь. Я учился в ГИТИСе и в ГИКе. А начинал я еще в Литературном институте. И хотя я, может быть, сейчас немного выпивши...
- А вы действительно выпивши, - вступила в разговор и Тамара, до той минуты молча кусавшая губы. - Вы уже позволяете себе...
В это время подали жаркое, и почти все затихли за столом, занявшись едой. Только Виктор ничего не ел. И Гвоздецкий отодвинул тарелку. А папаша Виктора, казалось, просиял от удовольствия:
- Ах хороша свининка. Ах хороша. В нынешнее-то время у нас, в Алапаевске, ее...
- Не болтай лишнего. Ты уже и так много наболтал. Ешь и молчи. Закусывай, - хотел, может быть, шепотом сказать Виктор, чуть качнувшись к отцу, но сказал громко и так, что как будто очнулся Гвоздецкий.
- Уже отца поучаешь?
- А вам-то какое дело?
- Как это какое? - удивился Гвоздецкий. - Ты же от меня поддержки ждешь. Позвал меня. И вдруг - мне какое дело? Нет, братец, так не пойдет. Не пойдет. Правильно говорил наш покойный профессор, Степан Никитич. Поддерживать, говорил он, надо только таланты, а бездарности и так пробьются. Как сорняки вокруг клубники...
Тамара - вот как сейчас ее вижу - вскочила.
- Да как вы смеете? - закричала. - Кто дал вам право определять? Кто вы такой...
- А вы что, не знаете, кого пригласили? - произнес, как трезвый, Гвоздецкий. - Я всего-навсего только заместитель директора. Но вы думаете, я сам не мечтал когда-то сыграть Чацкого или еще кого-то? Но моя мама так и умерла в Туле, так и не...
И толстый, казавшийся грузным Гвоздецкий неожиданно заплакал. И не очень понятно отчего. Правда, бутылка, стоявшая рядом с его тарелкой, была уже пустая.
Мохнатые молодые люди, пришедшие с Гвоздецким, Эдик и Мика, все время усердно кушавшие и молчавшие, захохотали. И Эдик, кивнув на Гвоздецкого, сказал:
- Это уже не первый раз с ним такое. Как перейдет за шестую рюмку, так всегда плачет...
- А вы-то чему обрадовались, волосатики? - поднял голову и заморгал Гвоздецкий, будто впервые заметил своих спутников. - Вы-то какую роль тут играете? Вы посмотрите, - как бы обратился он ко всем, - в Европе уже почти что кончилась мода на волосатиков, а у нас... - И он опять уронил голову, продолжая плакать.
А заплакать-то полагалось бы, наверно, нам, кто устроил этот вечер. И Виктор с Тамарой могли бы, наверно, сильнее расстроиться. Но Тамара по-прежнему покусывала губы, высокомерно поглядывая на всех. А Виктор кривил рот, как бы улыбался.
Пьяненький его папаша подошел к всхлипывающему Гвоздецкому и стал что-то шептать ему в ухо. Потом вытер ему лицо бумажной салфеткой, лежавшей на столе, и сказал:
- Я, дорогуша, как раз уважаю вашего брата-артиста. А как же? Вы тоже создаете нам что-то такое. Но разве мы не понимаем? Давайте лучше выпьем с вами за наше всеобщее, так сказать...
- Папаша, не унижайтесь. И не лезьте не в свои дела, - взял Виктор папу за руку и повел из зала. Но отец остановился:
- Тут надо же еще за что-то рассчитаться...
"Золотой старик", - подумала я. Но Виктор наговорил ему в тот вечер столько дерзостей, что отец уже за полночь ушел ночевать к каким-то своим знакомым. А утром ему надо было уезжать обратно в Алапаевск.
Очень странно было, что никто как будто ничему не удивлялся.
- Гвоздецкий, Гвоздецкий, - даже я часто слышала от Тамары или, вернее, из разговоров Тамары с Виктором: "Гвоздецкий бы сделал...", "Гвоздецкий бы разрешил...", "Гвоздецкого бы попросить...", "Гвоздецкому это ничего не стоит". Но я никогда не думала, что Гвоздецкий такой простой или простоватый, что ли. И такой чувствительный на слезу...
- Да ну его к дьяволу. Забудь его, - сказала Тамара, когда я утром попробовала заговорить с ней о нем и о том вечере, который поначалу мне лично показался неплохим, интересным.
Утром, собираясь на работу, я часто смотрела, как Виктор ест яичницу (это главная его еда) и читает какой-нибудь журнал или книгу. Ему обязательно надо что-нибудь такое читать, когда он ест, чтобы занять или отвлечь свои мысли, как считает Тамара. И она подражает ему: тоже берет книжку, когда ест, но это чтобы не разговаривать со мной.