— В чем дело, что это значит?! — вскричал король при ее появлении. — Он говорит, что парижане вооружаются и готовятся к восстанию.

— Они не делают ни того ни другого. Если вы припомните, государь, сего дня утром вы отдали приказ всем оставаться по своим домам, чтобы избежать волнения.

— Это правильно, но я запретил носить оружие, — быстро ответил король.

Гугенотский посланец решил повторить просьбу. Пришедший вместе с матерью герцог Анжуйский вмешался в разговор:

— Вы правы. Возьмите Коссейна и пятьдесят солдат гвардии.

Гугенот осторожно заметил, что шести солдат будет достаточно, чтобы, опираясь на королевский авторитет, остановить толпу.

— Нет, нет, — настаивал король. — Берите Коссейна, вам не найти более подходящего человека.

Посланец не решился настаивать. Покидая Лувр, он встретил одного дворянина-гугенота.

— Они не могли бы найти большего врага, чтобы охранять вас, — сказал озабоченно этот дворянин своему единоверцу.

Коссейн и его 50 солдат разместились в двух лавках около жилиша адмирала. Вслед за ним прибыл королевский квартирмейстер и передал приказ короля жившим поблизости католическим дворянам очистить занимаемые ими помещения. Гугенотам было предписано занять освободившиеся квартиры, чтобы находиться в большей безопасности и всем вместе неподалеку от адмирала. Лишь часть гугенотов успела исполнить этот приказ.

Вечером на квартире у Колиньи состоялся совет руководителей гугенотской партии. Один из присутствовавших трезво и упорно настаивал на немедленном отъезде из Парижа. Если понадобится, можно пробить себе дорогу мечом. Но большинство не видело оснований для крайних мер. Собрание закончилось поздно, и участники мирно разошлись. Генрих Наваррский и принц Конде вернулись в Лувр. При Колиньи остались несколько его домашних и пятеро наемных швейцарских солдат. Возвращаясь во дворец, Генрих и его свита были поражены необычайно большим количеством огней в окнах, несмотря на поздний час. Во дворце также царило непонятное оживление — повсюду огни, все на ногах, натянутые улыбки и плохо скрываемое ожидание чего-то на лицах придворных…

Поздно вечером в Лувр был вызван Шаррон — официальный глава парижского купечества, преемник Марселя. Шаррону лишь сообщили об открытии гугенотского заговора, который решено предупредить рядом мер, обеспечивающих безопасность королевской семьи, столицы и всего государства. Шаррон получил приказ закрыть все городские ворота, стянуть в одно место и связать цепями все лодки на Сене, привести в готовность всех полицейских стражников и всех жителей, способных носить оружие, разместить отряды во всех районах и на всех перекрестках улиц, выставить пушки на Гревской плошали и у здания городской ратуши. Уже были отмечены все дома, где жили гугеноты. Об этих приготовлениях, считавшихся оборонительными мерами, в полночь были сделаны требовавшиеся по закону записи в протоколах парижского управления.

Последним гугенотом, которому разрешили покинуть Лувр, был Ларошфуко, добродушный толстяк, постоянный партнер короля в различных играх. К 11 часам атмосфера в Лувре стала казаться тягостной и для Ларошфуко. Перед уходом король посоветовал ему скоротать ночь в королевских покоях. Гугенот вежливо отказался и отправился к себе на квартиру на улице Сен-Оноре.

Ночью в назначенный час толпа убийц, возглавляемая герцогом Гизом, появилась на улице Бетизи. Гвардейцы присоединились к свите герцога. Быстро взломали двери. Слуги Колиньи падают под кинжалами людей герцога и королевских солдат. Нескольким гугенотам удалось бежать через окно. Толпа ворвалась в комнату Колиньи — и через минуту изуродованное бездыханное тело старого адмирала сбрасывается из окна к ногам Гиза. Герцог сошел с лошади и стер кровь с лица убитого. «Это он, — произнес Гиз, — Я знаю его». И подает сигнал: «Убивайте, убивайте!» По Парижу звучит набат. Тысячи вооруженных католиков врываются в дома гугенотов, умерщвляя всех подряд — молодых и стариков, мужчин и женщин, ребят на руках у матерей и больных, не могущих подняться с постели. Убивают повсюду: в комнатах и на лестницах, на узких улицах, где выступающие карнизы домов, казалось, сталкиваются друг с другом, на крышах, на площадях, в водах Сены, куда пытаются спастись объятые ужасом люди и куда бросают сотни изуродованных трупов. В Лувре хладнокровно истребляют свиту Генриха Наваррского. Он под угрозой смерти принимает католичество.

Три тысячи человек пали жертвой убийц на рассвете дня святого Варфоломея — 24 августа 1572 года. За Варфоломеевской ночью последовали в Париже другие, столь же кровавые. Потом побоище распространилось на многие города Франции.

Наблюдая за страшным зрелищем в Париже, испанский посол спешил порадовать своего господина: «Когда я это пишу, они убивают их всех; они сдирают с них одежду, волочат по улицам, грабят их дома, не давая пошады даже детям. Да будет благословен Господь, обративший французских принцев к служению его делу! Да вдохновит он их сердца на продолжение того, что они начали!» А из окон другого посольства за кровавым избиением наблюдал посол английской королевы. Сэр Френсис Уолсингем, прежде чем занять этот пост, успел пройти серьезную разведывательную школу, побывать в качестве тайного агента во многих городах Европы. За скупыми, осторожно отобранными фразами его донесений в Лондон, конечно, слишком много оставалось невысказанным. О чем должен был думать он, суровый протестант и трезвый, гибкий политик в эти залитые кровью августовские ночи? О том, что адмирал Колиньи и другие гугенотские лидеры, привыкшие с детства к войне и знавшие, что не может быть успеха, если неизвестные силы и намерения противника дали заманить себя в самую простую ловушку. Ловушку, оказавшуюся тем более безошибочной, что не была заранее предусмотрена. (Римский папа и Филипп II задним числом, правда, объявили Варфоломеевскую ночь результатом долго подготовлявшихся усилий, но делали это лишь для того, чтобы придать еще больше значения такому «святому делу».)

Нельзя сказать, что гугенотские лидеры вообще не имели своих лазутчиков во вражеском стане, не пытались получить информацию о действиях врага. Но это делалось от случая к случаю, каждым по своей инициативе и без связи с другими. Никто из гугенотских агентов не узнал или не успел сообщить о секрете, в который были посвящены тысячи и тысячи людей и в связи с которым им поручили проделать многочисленные приготовления, секрете, который позволил бы избежать смерти по крайней мере части обреченных на гибель, как спаслись, собравшись вместе и вскочив на коней, несколько гугенотских дворян (они переплыли Сену и ушли от преследователей). Разрозненные усилия агентов гугенотской партии — к тому же ослабленные в самый критический момент — оказались совершенно не соответствующими задаче. Они не подошли там, где требовались организация и система, где только суммируя полученную из разных источников информацию можно было догадаться о замысле врага, где неудача одного агента компенсировалась бы успехом другого, где решающие усилия в решающий момент можно было бы сконцентрировать в решающем месте.

Так или примерно так должен был формулировать свои выводы холодный, проницательный человек, которому вскоре Елизавета — королева Англии — поручила на долгие годы управление английской разведкой. По крайней мере таковы были принципы, которые он положил в основу британской разведывательной службы.