Она прижалась к нему, теребила ему рукава. -- Да успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь. Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?..-- И почему-то боясь ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась, и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее искусственно желтые волосы,-- ему казалось, что и голос ее уже не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение огней... Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что раньше мельком заметил,-- накрытый на двоих стол, пузатую бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек.-- "...Я, конечно, сразу выскочил,-- и что же, ты думаешь, оказалось? Ну-ка, угадай!"-- Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав руками виски,-- и ее ноги отливали незнакомым блеском). "Да ты разве не слушаешь, мама?"

-- Нет, что ты,-- я слушаю, я слушаю... И теперь он подметил еще одно: она была странно рассеянна, словно прислушивалась не к его словам, а к чему-то постороннему, грозящему и неизбежному... Он продолжал свой рассказ,-- но опять остановился, спросил:

-- Это в честь кого же,-- пирог? Очень аппетитный.-- Его мать растерянно улыбнулась.

-- Ах, это просто так... Я говорю же тебе, что у меня сегодня визиты.

-- Мне ужасно напомнило Петербург,-- сказал Николай Степаныч.-- И, помнишь, ты раз ошиблась, забыла одну свечу. Мне стукнуло десять, а свеч было только девять. Фукнула мой день рождения. Вот был рев. А тут сколько штук?

-- Да не все ли равно!..-- крикнула она и встала, будто хотела ему загородить стол.-- Скажи мне лучше, который час? Мне нужно отменить, позвонить, что-нибудь сделать.

-- Четверть восьмого,-- сказал Николай Степаныч. -- Ах, это слишком поздно! -- снова крикнула она.-- Все равно! Теперь уж все равно...

Оба замолчали. Она опять села. А Николай Степаныч старался себя заставить обнять ее, приласкаться к ней, спросить; Послушай мама,-- да что с тобой случилось?

Да расскажи мне наконец... Он опять посмотрел на блестящий стол, сосчитал свечки вокруг пирога. Их было двадцать пять штук. Двадцать пять! А ему-то уж двадцать восемь...

-- Да не осматривай так мою комнату! -- сказала мать.-Прямо сыщик! Ужасающая комната, я хочу переехать,-- быстро продолжала она-- и вдруг легко ахнула: -- Постой... Что это такое? Это ты стукнул?

-- Да,-- ответил Николай Степаныч,-- трубку выбиваю. А скажи мне,-- у тебя есть деньги? Ты не нуждаешься?

Она стала поправлять какую-то ленточку на рукаве и заговорила, на него не глядя...

-- Да... Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось... Но я должна тебя предупредить,-- мне только как раз хватает на жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить, что я... Что тебя... Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно тебя содержать...

-- Эх, мамахен, куда ты загнула,-- воскликнул Николай Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с потолка электрический свет).-- Ну вот,-- можно свечи тушить,-а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой запасец деньжат есть,-- да и вообще я -- вольная птица... Садись же, что ты бегаешь по комнате?

Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .

-- Ты так нагрянул,-- сказала она и, кусая губы, заглянула в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.-- Как снег на голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня визиты,-- а вот ты приехал... С ума сойти...

-- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот, помню, видал африканский театр,-- удивительная штука, прямо номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое, довольно большое, ну, примерно, как...

Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна, присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.

-- Постой, я открою,-- сказал Николай Степаныч и поднялся.

Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок осекся,-- ждал.

-- Это же, вероятно, твои визиты,-- сказал Николай Степаныч.-- Надо открыть.

Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,

-- Как же так...-- начал Николай Степаныч.

Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;

-- Не смей! Я не хочу... Не смей...

Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и раздраженно. И сверлил долго.

-- Пусти меня,-- сказал Николай Степаныч.-- Это глупо... Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?

-- Не смей... Слышишь, не смей...-- повторяла она, судорожно ловя его руки.-- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!.. Не надо!

Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,-производимый набалдашником трости, что ли.

Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на пороге комнаты мать поймала его за плечи,-- изо всех сил старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей... Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. -- Твое дело,-- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы, прошелся вдоль комнаты. "Кошмар -- да и только",-- подумал он и усмехнулся опять.

Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно, надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу, осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно безвкусным серебряный портсигар.

-- Так,-- сказал Николай Степаныч. Он обернулся-- и только тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он часто видал ее плачущей,-- но тогда она плакала совсем иначе,-сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица, громко сморкалась и говорила, говорила,-- а тут она рыдала так молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал комочком на ковре.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: