Но, кажется, я слишком спешу. Лучше начать с самого начала и более обстоятельно описать эту технику – или повествовательный прием, – чтобы затем рассмотреть разные ее варианты, способы применения, возможности и опасности.

Думаю, лучшим примером здесь будет только что упомянутая книга – классика повествовательного жанра, которую испанцы смогли прочесть в переводе известнейшего писателя Бласко Ибаньеса, который в свою очередь перевел книгу с французского перевода доктора Ж. Ш. Мардрюса. Я имею в виду «Тысячу и одну ночь». Позвольте напомнить Вам, каким образом разные истории соединяются там между собой. Шехерезада, дабы избежать казни, которой подверглись все предыдущие жены жестокосердного султана, рассказывает ему сказки и устраивает так, что в конце каждой ночи история прерывается на самом интересном месте и любопытство заставляет султана продлить рассказчице жизнь еще на одни сутки. Продолжается все это тысячу и одну ночь, после чего султан милует замечательную сказительницу (проникшись великой любовью к сказкам). Как удается хитроумной Шехерезаде рассказывать бесконечную историю, составленную из множества историй, и без зазоров соединять сказки меж собой? С помощью приема китайской шкатулки: она вставляет одну историю в другую, меняя рассказчиков (временные, пространственные перемещения и смена уровней реальности). Так, внутри сказки о слепом дервише, которую Шехерезада рассказывает султану, появляются четыре купца – один из них рассказывает трем остальным историю прокаженного из Багдада, а внутри этой истории появляется рыбак-путешественник, который, не теряя времени даром, забавляет народ на рынке в Александрии описанием своих морских подвигов. На манер китайской шкатулки или русской матрешки каждая история таит в себе другую, подчиненную ей, если можно так выразиться, в первой, второй или третьей степени. Именно таким образом – то есть благодаря «китайским шкатулкам» – истории образуют внутреннюю систему, где целое обогащается за счет суммы частей и где каждая часть – каждая отдельная история – в свою очередь обогащается (по крайней мере испытывает воздействие) за счет своего зависимого – либо структурообразующего – положения по отношению к прочим историям.

Вы наверняка уже вспомнили и перебрали в уме немало любимых книг, классических или современных, где имеется рассказ в рассказе, ведь это древнейший и очень распространенный прием; тем не менее он не затерся от долгого употребления и в руках хорошего повествователя всегда будет выглядеть оригинальным. Иногда – с чем мы сталкиваемся в «Тысяче и одной ночи» – «китайская шкатулка» выполняет отчасти и механическую функцию, когда рождение одной истории за счет других, по сути, не несет смысловой нагрузки для истории-матери (назовем ее так). Но подобная нагрузка появляется, например, в «Дон Кихоте», когда Санчо рассказывает – а Дон Кихот, прерывая Санчо, комментирует манеру его повествования – историю про пастушку Торральбу (это «китайская шкатулка», где налажено взаимодействие между историей-матерью и историей-дочкой). Однако в книге есть и другие «китайские шкатулки», смысловой нагрузки лишенные: например, когда священник читает на постоялом дворе «Повесть о Безрассудно-любопытном», а Дон Кихот преспокойно отдыхает в своем чулане. И здесь правильнее было бы говорить не о «китайской шкатулке», а о коллаже (то же самое происходит со многими историями-дочками или историями-внучками в «Тысяче и одной ночи»), ведь эта история живет своей независимой жизнью и не оказывает ни тематического, ни психологического воздействия на историю, в которую вставлена (приключения Дон Кихота и Санчо). То же можно сказать и еще об одной «китайской шкатулке», созданной великим классиком, – я имею в виду «Повесть о плененном капитане».

Честно говоря, давно пора написать солидное исследование о многочисленных и разнообразных «китайских шкатулках», которые появляются в «Дон Кихоте», потому что гениальный Сервантес использовал их с замечательной эффективностью – начиная с предполагаемой рукописи Сида Амете Бененгели, за версию или пересказ которой, собственно, и выдан «Дон Кихот» (ясность в сей вопрос мудрый автор предпочитает не вносить). Можно, конечно, сказать, что речь идет об общем месте, о приеме, который без устали эксплуатировали рыцарские романы, почти каждый из которых в качестве подпорки использовал загадочный манускрипт, найденный в каком-нибудь экзотическом месте. Но даже самые испытанные приемы нельзя вводить в роман просто так, ведь они не могут не повлиять на все произведение – иногда положительно, иногда пагубно. Если мы всерьез отнесемся к версии о рукописи Сида Амете Бененгели, то композиция «Дон Кихота» предстанет перед нами в виде матрешки с четырьмя – по крайней мере – слоями производных историй:

1) Рукопись Сида Амете Бененгели, которая целиком нам неизвестна, будет первым слоем (или первой «шкатулкой»). Непосредственно из нее вытекает первая история-дочка, и это

2) история Дон Кихота и Санчо, в которую включены многочисленные истории-внучки (третья «китайская шкатулка»), хотя по характеру они сильно отличаются друг от друга:

это истории, рассказанные самими персонажами романа друг другу, как упомянутая выше история пастушки Торральбы, которую мы слышим от Санчо, и

истории, вставленные по принципу коллажа, – персонажи их читают, и это истории самостоятельные, письменного происхождения, они не связаны внутренне с историей, в которую вправлены, как, например, «Повесть о Безрассудно-любопытном» и «Повесть о плененном капитане».

Так вот, то, каким образом представлен в «Дон Кихоте» Сид Амете Бененгели – его цитирует и упоминает всезнающий рассказчик, находящийся за рамками романных событий (хотя он и вмешивается в них, как мы видели, анализируя пространственную точку зрения), позволяет нам углубиться чуть дальше и сделать следующий вывод: раз Сид Амете Бененгели цитируется, о его рукописи нельзя говорить как о первой инстанции или основополагающей реальности – матери всех историй. Если Сид Амете Бененгели в своей рукописи говорит и рассуждает от первого лица (судя по цитатам, которые приводит всезнающий и вездесущий рассказчик), то это, несомненно, повествователь-персонаж, участвующий в истории, которая лишь условно может быть названа самородной (на самом деле она, конечно же, представляет собой вымысел, подчиненный искусной структуре). Во всех историях, где пространство романных событий и пространство повествователя совпадают, наличествует также, помимо литературной реальности, то есть первой, самой большой из «китайских шкатулок», в которую помещены остальные, некая рука, которая их пишет, придумывая (что самое главное) и самих повествователей. Итак, если мы докопаемся до упомянутой первой «пишущей руки» (и притом единственной, потому что, как всем известно, Сервантес был одноруким), нам придется признать, что «китайские шкатулки», использованные в «Дон Кихоте», – это целых четыре реальности, наложенные одна на другую.

Такой переход от одной реальности к другой – от истории-матери к истории-дочке – я и называю, как вы, конечно, уже догадались, перемещением или скачком. Но спешу добавить: на самом деле во многих случаях «китайская шкатулка» предполагает несколько одновременных перемещений или скачков – в пространстве, во времени и между уровнями реальности. Возьмем в качестве примера замечательную «китайскую шкатулку» – роман «Короткая жизнь» Хуана Карлоса Онетти.

Этот великолепный роман – едва ли не самый изящный и безупречный из всех написанных на нашем языке, – целиком и полностью построен по принципу китайской шкатулки. Онетти пользуется приемом виртуозно, сотворяя с его помощью мир, разделенный на тонкие слои – они то накладываются друг на друга, то срастаются, благодаря чему размывается граница между вымыслом и реальностью (между жизнью, сном и грезами). В романе есть персонаж-повествователь Хуан Мария Браузен, который, живя в Буэнос-Айресе, очень беспокоится о здоровье своей любовницы Гертруды (она больна раком, и ей должны удалить грудь), при этом он подглядывает за соседкой Кекой и мечтает о ней; кроме того, он должен написать киносценарий. Все это составляет базовую реальность, или первую «китайскую шкатулку». События тем временем незаметно переносятся в поселок Санта-Мария на берегу реки Ла-Плата, где сорокалетний врач, чьи моральные устои не слишком крепки, продает морфий своей пациентке. Вскоре мы понимаем, что и Санта-Мария, и врач Диас Грей, и таинственная морфинистка – всего лишь фантазия Браузена, вторая реальность этой истории, и что на самом деле Диас Грей – своего рода alter ego Браузена, а его пациентка-морфинистка – проекция образа Гертруды. Роман развивается за счет скачков (пространственных и с одного уровня реальности на другой), удерживаясь где-то посредине между двумя этими мирами, или «китайскими шкатулками», и читатель, уподобляясь маятнику, оказывается то в Буэнос-Айресе, то в Санта-Марии; и такое метание туда-сюда при внешне реалистическом письме и идеально подобранных технических приемах является путешествием между реальностью и вымыслом или, если угодно, между объективным миром и субъективным (жизнь Браузена и вымыслы, им порожденные). Но в романе имеется не одна «китайская шкатулка». Есть и другая – параллельная, если можно так выразиться. Браузен подглядывает за соседкой, проституткой по имени Кека, которая живет в соседней квартире и там же принимает клиентов. История Кеки протекает в объективном плане – во всяком случае, сначала нам именно так кажется, – подобно истории Браузена, хотя до нас, читателей, ее доносит повествователь, то есть Браузен, которому многое приходится додумывать (он слышит Кеку, но не видит ее). Так вот, в некий миг – это один из кратеров романа и один из самых важных скачков – читатель вдруг обнаруживает, что злодей Арсе, покровитель Кеки, который в конце концов убьет ее, на самом деле – еще и врач Диас Грей, да, ни больше, ни меньше, еще одно «второе я» Браузена, персонаж, созданный Браузеном (частично или целиком, остается неясным), то есть некто, существующий в ином плане реальности. Эта вторая «китайская шкатулка» существует, так сказать, параллельно «шкатулке» Санта-Марии, сосуществует с первой, но они не идентичны – вторая, в отличие от первой, полностью выдумана: Санта-Мария и ее обитатели живут только в воображении Браузена; эта «шкатулка» словно разделяет реальность и вымысел, объективность и субъективность, потому что в данном случае Браузен окружил реалистических персонажей (Кеку) и связанных с ней людей вымышленными деталями. Благодаря художественному мастерству Онетти – стилю и композиции – роман воспринимается читателем как однородное целое, без внутренних зазоров, хотя состоит он, как мы убедились, из разных планов – или уровней – реальности. «Китайские шкатулки» в «Короткой жизни» – не механический композиционный прием. Благодаря им мы понимаем, что истинная тема романа – не история рекламщика Браузена, а нечто более широкое: речь идет о готовности людей использовать фантазию для того, чтобы сделать собственную жизнь богаче, о том, что и чистый вымысел находит применение в повседневной жизни. Вымысел – это не реальная жизнь, это другая жизнь, выдуманная и сотворенная из материалов, которые реальная жизнь поставляет и без которой настоящая жизнь была бы куда мерзее и беднее, чем она есть.