– Да… мы на своем веку много таких Сеид-Морадов повидали.

– Ни дна ему ни покрышки!.. До чего ж подлый был, до чего свирепый!

Маш-Касем пришел в неописуемое волнение и, казалось, напрочь забыл о моем присутствии. У дядюшки Наполеона настроение тоже вроде бы поднялось. Лица обоих были в эту минуту такими просветленными и вдохновенными, что чувствовалось: и тот, и другой безоговорочно верят в собственные сочинения и сейчас перед ними словно оживают яркие картины далекого прошлого.

Несколько минут они оба молчали. Глаза их смотрели куда-то вдаль, на сияющих лицах играла улыбка. Дядюшка первым вернулся из мира грез и, вновь нахмурившись, сказал:

– Так-то так, Маш-Касем, но об этом только ты да я знаем. А если… если этот клеветник начнет вместе с простофилей доктором людям рассказывать, что дескать кое – кто от страху чуть богу душу не отдал… что тогда останется от моей репутации?

– Да кто им поверит, ага? Кто в этой стране не знает о вашей отваге, о мужестве вашем?!

– Если б люди головой думали! А то ведь только ушам своим да глазам верят. Что ни говори, а я убежден: этот человек на все пойдет, только бы подорвать мой авторитет, только бы ославить на всю округу.

Тут Маш-Касем вроде бы снова вспомнил, что я прячусь рядом, за ветвями самшита. Он покосился в мою сторону:

– Об этом сейчас не время говорить, ага. Пока ведь ничего такого не случилось.

– Не соображаешь, что ли?! Да они уже сегодня начнут языками чесать!

– А мы скажем, что вранье это… Скажем, что аге, мол, нездоровилось…

– Да, конечно, но… – Дядюшка ушел в раздумья и замолчал.

– Можно, к примеру, сказать, что вас змея ужалила.

– Не городи вздор! Где это видано, чтобы человека змея у жалила, а наутро он уже здоровый был?

– А что тут такого?.. Один мой земляк…

– Да провались ты вместе с твоим земляком!.. В общем, история со змеей нам не годится.

Маш-Касем тоже погрузился в мысли.

– Кажется, придумал! А что, если сказать, что вы дыню с медом кушали, а потому у вас живот схватило?

Дядюшка ничего не ответил, но по всему было видно, что эта идея его тоже не вдохновила. Немного помолчав, Маш-Касем сказал:

– Ага, знаете что?

– Что?

– Ежели б вы у меня совета спросили, так, по-моему, лучше вам отпустить вора подобру-поздорову.

– Отпустить? Вора?!

– Потому что, ежели вокруг узнают, что вы поймали вора, разговоры пойдут: что да как? А там и про вчерашнее припомнят.

– Ерунда!

– Я-то что… мое дело сторона. Да только, ежели вы его отпустите, разговоры сами собой и утихнут. Сейчас ведь никто, кроме Аббаса-голубятника, и знать не знает, что мы вора поймали… Другими словами, никто чужой про это пока не прослышал… А голубятник, он и пикнуть не посмеет.

Дядюшка долго молчал. Потом сказал:

– Ты прав, Касем… Нашей семье всегда были присущи великодушие и благородство. Может, этот бедняга и в самом деле от нищеты на такое решился. Простим ему, детей его пожалеем… – и после паузы добавил: – Ты твори добро, о себе забудь, и господь тебе твой укажет путь!.. Иди, Касем, развяжи его и скажи, чтобы бежал без оглядки. А самое главное, скажи ему, что это ты сам решился его отпустить и что, если, мол, ага прослышит, шкуру с тебя сдерет!

Маш-Касем рысцой побежал выполнять приказ, а дядюшка принялся в задумчивости расхаживать по дорожке.

Через несколько минут Маш-Касем вернулся. На плече у него по-прежнему болталась двустволка. С довольной улыбкой он приблизился к дядюшке, успевшему присесть на скамейку в увитой шиповником беседке.

– Воздай вам господь за ваше благородство, ага! Уж как он благодарил! Я так скажу: благородство это у вас в крови! Помните, когда Сеид-Морад начал вас о пощаде молить, вы его на все четыре стороны отпустили, да еще и еды ему дали на дорогу?

Дядюшка, вперив глаза в ветви орехового дерева, с грустью сказал:

– Ах, Касем, кто нынче ценит доброту и благородство?! Может, лучше было бы, если бы я действовал круто и беспощадно, как все остальные… Может, именно из-за собственной мягкости и не преуспел я в жизни…

– Зачем же вы так, ага?! И я, и все вокруг знают, что вы тут ни при чем. Иностранцы окаянные во всем виноваты. Да вот даже третьего дня на базаре мы про вас разговорились, так я прямо и сказал, что, ежели б, говорю, англичаны против моего аги зла не затаили, ага бы таких делов понаделали!..

– Да если б не англичане и их пособники, я бы далеко пошел…

Маш-Касем, тысячу раз слышавший из уст дядюшки историю его вражды с англичанами и давно знавший наизусть все подробности, не преминул спросить:

– А правда, ага, почему англичаны так на вас взъелись?

– Волки они двуличные, англичане эти! Ненавидят каждого, кто родину свою любит. Что такого Наполеон сделал, что они его на горе обрекли? За что с женой и детьми разлучили? За что заставили на чужбине чахнуть? Только за то, что он родину свою любил! А это для них самое тяжкое преступление!

Дядюшка говорил взволнованно, с пафосом. Маш-Касем, слушая его, кивал головой и посылал проклятья англичанам.

– Разрази их громом! Да чтоб они провалились!

– Как поняли они, что я родину свою люблю, что о свободе ее пекусь, что за Конституцию[8] жизнь готов положить, так с той минуты и превратились во врагов моих заклятых…

Я устал стоять в одной позе, ноги у меня затекли, и я попробовал осторожно переступить с ноги на ногу. Но тут произошло нечто, заставившее меня замереть от страха: к увитой шиповником беседке медленно приближался мой отец, вероятно, заслышавший голоса дядюшки и Маш-Касема. Сердце у меня ушло в пятки. О господи! Что же теперь будет? Из своего укрытия я хорошо видел отца, а дядюшка и Маш-Касем, отделенные от него кустами шиповника, не замечали его. Без сомнения, отец вознамерился подслушать их разговор, потому что он подобрался к беседке совершенно бесшумно… Господи, сохрани и помилуй!

Дядюшка тем временем продолжал расписывать свои подвиги во имя торжества Конституции:

– Теперь-то все у нас патриоты… Все кричат, что за независимость боролись… А я что? Я молчу, вот обо мне и забыли.

Неожиданно отец громко расхохотался и сквозь свой нарочито пронзительный смех выкрикнул:

– Теперь и казаки полковника Ляхова[9] стали героями борьбы за Конституцию!

Отца отделяла от дядюшки лишь живая изгородь из шиповника. Дрожа от ужаса, я вытянул шею, чтобы увидеть, как поведет себя дядюшка. Лицо у него исказилось и посинело. На какое-то мгновенье он застыл, потом сорвался с места и ринулся к Маш-Касему, сдавленным от гнева голосом выкрикивая:

– Ружье!.. Касем, ружье!

Он протянул руку, чтобы выхватить у Маш-Касема двустволку.

– Я кому сказал! Ружье!

Маш-Касем рывком скинул ружье с плеча и немедленно спрятал за спину. Свободную руку он выставил вперед и уперся ею в грудь дядюшки.

Гневный крик дядюшки, вероятно, заставил отца задуматься о последствиях своей выходки, и он поспешно ретировался. Дядюшка в ярости взревел:

– Предатель безмозглый! Тебе говорю – дай мне ружье!

Маш-Касем проворно высвободился из дядюшкиных объятий и, не выпуская ружья из рук, ударился в бегство. Дядюшка, словно обезумев, погнался за ним по саду, не разбирая дороги.

Маш-Касем на бегу заорал:

– Ага, всеми святыми заклинаю, простите вы его!.. Ага, жизнью детей ваших заклинаю! Глупость он сказал! Сдуру!

Я выскочил из-за самшита и остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах сдвинуться с места и ничего не соображая.

Сад у нас был очень большой, и бегать по нему можно, было долго. Маш-Касем удирал с неожиданным проворством, дядюшка, тяжело дыша, гнался за ним по пятам. Вдруг Маш-Касем зацепился ногой за какой-то сучок и грохнулся на землю. В тот же миг раздался выстрел.

– Ой, помираю!.. Ой, господи, боже мой!..

Крики Маш-Касема вывели меня из оцепенения, и я кинулся к нему. Дядюшка ошеломленно застыл над неподвижным телом Маш-Касема, свалившегося прямо на винтовку.