Мальчишка не уходил.

Когда площадь перед дебаркадером опустела, мама сказала Славке:

– Радуйся… – Потом глухо, словно в подушку, распорядилась: – Хватит. Поедем в гостиницу. – Она стала поднимать и опускать вещи, пытаясь снова взять их все сразу.

– Зачем же так надрываться, – сказал мальчишка. – Сдайте барахло в камеру хранения и шагайте себе с квитанцией. Ехать здесь не на чем.

Главная улица в городке чистая. Вымощена розовым камнем-булыжником. Тротуары из кирпича. Прокалённый кирпич расположен в ёлочку. Тень от домов, как жидкие чернила, прозрачная.

И по всему городу запах моря.

Свернули к церкви, крашенной от фундамента до крестов серебряной краской.

Вокруг церкви, за железной оградой, разложены на просушку рыбацкие сети.

Мама молчит. Лицо у мамы такое, словно её обокрали в самый трудный час жизни.

Мальчишка в спортивной куртке идёт впереди.

«Мне бы такого брата», – думает Славка. У Славки редкий характер: чужое преимущество не рождает в нём зависти. Он глазеет по сторонам. Ему нравится бело-розовый город. Славка хочет спросить, как зовут мальчишку, но смелости у Славки не хватает; он только шевелит губами. Мама смотрит на него подозрительно.

В маленькой гостинице мест не было.

– Та ж понаехало командировочных, – пела дежурная. – Чего людям дома не можется, так скрозь и едут, и едут…

Мама заплакала.

– Мальчонку-то я бы могла поместить, – извиняясь, пробормотала дежурная. – Я бы его к этому худенькому подложила… – Она ткнула пальцем в тощего близорукого парня. – А тебя же ж мне некуда деть. Женское помещение скрозь мужиками забито…

Мама плакала, уронив голову на руки. Вокруг неё смущенно стояли командировочные в полосатых пижамах. Они утешали маму советами. Они ей сочувствовали. Только мальчишка в голубой куртке сказал прямо:

– Глупости. Было бы из-за чего слёзы тратить. Сидите и никуда не трогайтесь. Я найду вам жилище.

Мама послушно кивнула.

Мальчишка подтолкнул Славку к двери.

– Пойдём к моему дядюшке. Он вас приютит.

Славка обрадовался, подумал, что вот и представился замечательный случай.

– Пойдём, – сказал он.

В проулке шагал старик, который подарил Славке гостинец. Он вытягивал шею, словно хотел вылезти из своей, новой одежды. Словно она скорлупа. Старик пел:

Задула фуртуна на море.

Ой, люто задула!

Последние слова он пропел так громко, что из-за церковной ограды выскочила старуха в чёрной клетчатой шали.

– Куда тебя чёрт тащит?! – закричала она. Старик остановился, подёргал усами.

– Отскочь с моего пути! – сказал он воинственно. – Слышь, отскочь в сторону!

Старуха зашлась от злости.

– Повёртывай назад! – бушевала она. – Тут храм, а ты своим винищем весь воздух позаражал!

Старик прикрыл рот рукой.

– Слушай ты, старая птица, – сказал он вдруг дружелюбно, – давай мне три рубля, я тогда обойду церковь хоть вокруг рыбзавода. А не дашь, – он двинулся на старуху, – я прямо в церковь войду и стану там моряцкие песни шуметь.

Старуха сунула ему под нос костлявый кукиш.

– На-кось! – заголосила она. – Умный! За три-то рубля я тебе сама где хочешь спою. Спляшу даже.

– Тогда отскочь, – мрачно заявил старик. – Геть! Не заслоняй мою прямую дорогу!.. – Он отстранил старуху и пошёл вдоль ограды, выводя слова своей песни:

Задула фуртуна на море —

Рваные паруса…

– Старое ты будыльё! – крикнула старуха. – Рыбий ты караульщик!

Славка заметил, как изменилось лицо мальчишки, дрогнули твёрдые мальчишкины губы. «Да что с ним?» – подумал Славка.

Мальчишка сказал:

– Беги, зови свою мамашу.

Когда Славка с мамой прибежали, мальчишка в спортивной куртке подошёл к старику. Он почтительно поздоровался. Сказал, погодя:

– Дед Власенко, возьмите хороших людей, – им ночевать негде.

Старик даже не обернулся. Махнул рукой, чуть не сбив с головы фуражку.

– Пускай идут… У меня же ж хата обширная. Хата моя под голубой крышей. Весь мир моя хата. Где хочу, там и прилягу.

Мама остановилась, повернула к мальчишке осунувшееся лицо.

– Идите, – сказал мальчишка. – Ну, идите же! Вас человек к себе в дом ведёт.

Славка взял маму за руку, и они пошли за стариком.

Старик шагал по шатким деревянным мосткам, мимо садов. Он громко шумел свои песни.

Толкнув локтем калитку, он вошёл в небольшой сад. Под деревьями земля чёрно-синяя. Только возле заборов растёт трава. За деревьями хата. Черепичная крыша у неё набекрень. Вокруг насыпана дорожка из мелких чистых ракушек. У дверей вместо половика старая сеть. Хата похожа на старика – весёлая хата.

Старик остановился в садочке и вдруг заорал испуганным голосом:

– Бабка Мария! Чего ж вы сидите? Хата горит!

Низкая крашеная дверь распахнулась. На порог выскочила старушка в переднике. Глаза испуганные. Щурятся. Старик спрятался за дверью и захихикал:

– Шутю…

– Чтоб вас, старый козёл, – беззлобно проворчала старушка.

Увидела Славку с мамой и всплеснула руками.

– Никак Анна?

– Хиба ж Анна такая? – возразил старик. – Анна покрепче будет. – Потом откашлялся, объяснил солидно: – Это мои знакомцы. Им, Мария, ночевать негде.

Старушка оглядела гостей.

– Здравствуйте, – сказала она. – Проходите, пожалуйста.

Она провела маму и Славку в большую прохладную комнату с крашеным полом.

– Мы вас в зале положим, – говорила она. – Вот тут. Тут воздух свежий. Кровать мягкая, и диван новый…

Дед Власенко просунулся в комнату, похвастал:

– Анна мне такой диван бархатный справила, дочка моя.

Старушка нахмурилась.

– Не дышите тут. Людям спать, а вы вином дышите.

– А они, может, кушать хотят, – ехидно сказал старик.

– Нет, что вы, – ответила мама. – Спасибо.

Она села на стул и уставилась в угол, на большую икону, перевитую сухими цветами. Губы у мамы медленно двигались. Старушка посмотрела на неё удивленно.

– Ты, девка, никак молишься?

Мама вздрогнула.

– Нет, – сказала она. – Что вы…

Старушка пошла к двери тихо, почти бесшумно.

– И то… Без толку молиться, без числа согрешить…

Она положила Славке на плечо мягкую руку, подтолкнула его вон из комнаты.

– Пусть мамка одна побудет. Ступай, хлопец, в кухню.

Славка сам хотел уйти. Он знал: когда у мамы шевелятся губы, – значит, она придумывает гневные фразы, которые с выражением, словно стихи, выскажет при встрече отцу. Славка подумал: «Люди очень любят говорить вслух, но ещё больше любят говорить про себя. Про себя они спорят с кем хочешь и всегда побеждают».

На кухне бабка Мария сдержанно и негромко напустилась на старика:

– Василий, сгорят у вас кишки синим огнём.

– Не бухкотите, Мария, – возразил старик. – Я только один килограмм вина выпил и кружку пива. Только глаза залил, а во внутренности даже и не попало.

Старуха вздохнула.

– Глаза, им границы нету. Лучше бы вы, Василий, в домино гуляли. Старый вы теперь для вина человек.

– У меня такое мнение, будто вы меня отпеваете. – Старик подёргал сивыми бровями, спросил обиженно: —Мария, я замечаю, вам про дочку мою, Анну, узнать совсем не интересно. Как она в Новороссийске живёт. А она, между прочим, вам поклон посылала… – Старик встал из-за стола и поклонился, отведя руку в сторону.

Старуха поджала губы. Потом заговорила тоже с обидой:

– Я у вас про Анну и не желаю сейчас пытать. Вы станете только хвастать зазря и ничего мне толком не объясните.

Старик засопел, словно ему вдруг заложило нос. Он глядел на старуху то сердито, то снисходительно. Потом глаза у него подобрели, в них появились смешливые огоньки, которые побежали по всему лицу, по всем стариковским морщинам.