Глава седьмая. 30 июня 1780 года
Белой ночью с 29 на 30 июня, в 2 часа пополуночи, из Новодвинской крепости выходит корабль «Полярная звезда». Тайна столь велика, что даже местный губернатор не посвящён, куда везут его бывших подопечных. Со всех свидетелей взята подписка. «И я,— заключает ответственный за всю „операцию“ генерал-губернатор огромного края Алексей Мельгунов,— провожал их глазами до тех пор, пока судно самое от зрения скрылось».
40 лет без малого провела в заключении Брауншвейгская фамилия; третий правитель на русском троне. После визита Бибикова и гибели в Шлиссельбурге Ивана Антоновича принцев надолго оставили в покое.
В мире происходили разнообразные события: французское Просвещение — Руссо, Вольтер, Дидро; американская революция; открытия Бугенвиля, Кука в Тихом океане… Однако принц Антон и его дети не имеют права всего этого знать. Меняются коменданты, охрана пьянствует, ворует, архангельский губернатор Головцын докладывает, что «каменные покои тесны и нечисты».
1767 год: ревизия губернатора, явно жалеющего узников. Принцесса Елизавета высказалась при нём «с живостью и страстью» и, «заплакав на их несчастную, продолжаемую и поныне судьбину, не переставая проливать слёзы, произносила жалобу, упоминая в разговорах и то, будто бы они, кроме их произведения на свет, никакой над собой винности не знают, и могла бы она и с сестрою своею за великое счастье почитать, если б они удостоены были в высочайшую вашего императорского величества службу хотя взяты быть в камер-юнгферы» (придворный чин). Головцын «их утешал, и они повеселели».
Позже мягкосердечный губернатор изыщет оригинальный способ воздействия на Екатерину, Никиту Панина и других советников: передавая разговоры, якобы подслушанные его агентами от принцев, в форме доноса, он сообщает разные их лестные высказывания в адрес царицы! Головцын верно рассчитал, что донос, секретная информация будут прочтены наверху быстрее всего; однако никаких облегчений не последовало…
25 мая 1768 года: принц Антон обращается к Екатерине II. Он просится с детьми за границу и клянётся «именем бога, пресвятой троицей и святым евангелием в сохранении верности вашему величеству до конца жизни»; при этом он вспоминает милостивое письмо Екатерины в 1762 году, «и в особенности уверения в вашей милости генерала Бибикова, чем мы все эти годы утешали и подкрепляли себя»; 15 декабря того же года Антон-Ульрих заклинает царицу «кровавыми ранами и милосердием Христа»; через два месяца ещё одно письмо — никакого ответа не последовало.
Вряд ли Бибиков узнал шесть лет спустя, почему вдруг снова возникло его имя в секретной переписке. Вряд ли добрался до этих сведений и Пушкин, хотя ситуация была ему хорошо понятна: Бибиков от имени императрицы обещал, обнадёживал, сам искренне сочувствовал узникам.
Но заточение продолжается.
Конец 1767 — начало 1768 года: в секретной переписке, в доносах обсуждаются дела, совершенно необычные для такого рода бумаг: «принцесса Елисавета, превосходящая всех красотой и умом», влюбилась в одного из сержантов холмогорской команды. Её предмет — Иван Трифонов, 27 лет, из дворян, крив на один глаз, рыж, «нрава весёлого, склонный танцевать, играя на скрипке, и всех забавлять». В донесениях много печальных, лирических подробностей: сержант подарил принцессе собачку, а «она её целует»; Трифонов «ходит наверх в чёрных или белых шёлковых чулках и ведёт себя, точно будто принадлежит к верху»; наконец, принцесса «кидает в сержанта калёными орехами, после чего они друг друга драли за уши, били друг друга скрученными платками». Не сообщая сперва обо всём этом в Петербург, комендант и губернатор всё-таки удаляют Трифонова из внутреннего караула, после чего «младшая дочь известной персоны была точно помешанная, а при этом необыкновенно задумчивая. Глаза у ней совсем остановились во лбу, щёки совсем ввалились, притом она почернела в лице, на голове у ней был чёрный платок, и из-под него висели волосы, совершенно распущенные по щекам»; после того сам принц Антон напрасно молит коменданта, чтобы сержанта Трифонова пускали наверх — «для скрипки и поиграть в марьяж», а сам сержант падает в ноги коменданту, майору Мячкову, умоляя: «Не погубите меня!»
И вот последняя попытка Елисаветы: из окошка в «отхожем месте», оказывается, можно видеть окно сержанта. Однако уловка разгадана, и меры приняты…
Больше принцесса никогда не увидит сержанта Трифонова: он вскоре образумится, станет офицером, там же, в Холмогорах, и женится. А принцесса тяжело заболевает: восемь месяцев «жестокой рвоты», «истерии». У её отца всё усиливается цинга. Лекарь лечит первобытно — в основном пусканием крови.
Новый «самозваный призрак» — Пугачёв. Страхи в Зимнем дворце усиливаются, и уж Никита Панин предостерегает: как бы не нагрянул в Архангельск «азартный проходимец» Мориц Беневский, который недавно взбунтовал Камчатку и ушёл в океан на захваченном судне с русско-польским вольным экипажем. «Во время заарестования его в Петербурге,— пишет Панин,— я видел его таким человеком, которому жить или умереть всё едино — то из сего не без основания и подозревать можно, что не может ли он забраться и к порту Архангельскому, где ежели не силою отнять известных арестантов».
Опасения насчёт Беневского оказались напрасными: его сферой действия стал не Архангельск, а Мадагаскар. Меж тем «Пётр III — Пугачёв» весомо напомнил о слабых правах Екатерины II на российский трон.
Пушкин отлично знал, что параллельно с народной войной продолжается бесконечное холмогорское заточение, и не зря вспомнил о принцах в своих «Замечаниях о бунте»; иных сведений у него, однако, не было.
А холмогорский мирок всё продолжал беспокоить хозяев Зимнего дворца. Узнав о бракосочетании наследника Павла, принцесса Елисавета от имени больного отца, братьев и сестёр обращается к графу Н. И. Панину: «Осмеливаемся утруждать ваше превосходительство, нашего надёжнейшего попечителя, о испрошении нам, в заключении рождённым, хоша для сей толь великой радости у её императорского величества малыя свободы».
«Малыя свободы», однако, не последовали: царица нашла, что прогулки за пределами тюрьмы могут вызвать «неприличное в жителях тамошних любопытство». Панин же 3 декабря 1773 года выговаривает губернатору Головцыну, что письмо принцессы писано слишком уж хорошим слогом и умно, в то время как «я по сей день всегда того мнения был, что они все безграмотны и никакого о том понятия не имеют, чтоб сии дети свободу, а паче способности имели куда-либо писать своею рукою письма». Панин опасается, чтобы принцы не писали таким слогом и «в другие места»; запрашивает, откуда такое умение, и получает поразительный ответ принца Антона-Ульриха, достойный того, чтоб его знал Пушкин. Все четверо детей учились русской грамоте по нескольким церковным книгам и молитвам, а кроме того, «по указам, челобитным и ордерам». Канцелярско-полицейские документы, относящиеся к аресту и заключению Брауншвейгской фамилии, оказывается, могут быть источником грамотности и хорошего слога!
Никита Панин, один из культурнейших людей века, завершает свой розыск полуироническим выводом: «что дети известные обучилися сами собою грамоте, тому уже быть так, когда прежде оное не предусмотрено». Не разучивать же их обратно!
4 мая 1776 года: на 35-м году заключения умирает принц Антон, похороненный «во 2-м часу ночи со всякими предосторожностями». Перед смертью он просит «за бедных сирот его» и горячо благодарит своих главных тюремщиков — царицу и Панина. Екатерина II не выражает даже формального соболезнования (как это сделала Елизавета Петровна, узнав о смерти Анны Леопольдовны).
Начало 1777 года: Головцын доносит, что принцесса Елисавета «сошла с ума и в безумии своём много говорит пустого и несбыточного, а временами много и плачет, а иногда лежит, закрыв голову одеялом, в глубоком молчании несколько часов кряду».
Потом молодая женщина (ей уже 34 года) приходит в себя… Ещё проходят месяцы и годы. Появляются на свет внуки Екатерины II: в декабре 1777-го — будущий царь Александр I, в 1779-м — его брат Константин. Династия упрочена, у Петра Великого появились законные праправнуки, и опасения насчёт «брауншвейгских претендентов» сильно уменьшаются…
Почти сорок лет миновало, и вот в Холмогоры прислан генерал-губернатор А. П. Мельгунов. Как некогда, 18 лет назад, Бибиков,— этот новый посланец опять проверяет, сколь опасны принцы и сколь велика сокрытая в них «государственная угроза».
«Елисавета,— находим мы в докладе генерал-губернатора,— 36 лет, ростом и лицом схожа на мать… Кажется, что обхождением, словоохотливостью и разумом далеко превосходит и братьев своих, и сестру, и она, по примечанию моему, над всеми ими начальствует: ей повинуются братья, исполняя всё то, что бы она ни приказала, например, велит подать стул — подают, и прочее и тому подобное». О старшей, Екатерине, писано, что она «38 лет, похожая на отца, весьма косноязычна, братья и сестра объясняются с ней по минам» (то есть знаками). Другие принцы — «Пётр 35 лет, горбат, крив; Алексей 34 года, белокур, молчалив, братья же оба не имеют ни малейшей природной остроты, а больше видна в них робость, простота, застенчивость, молчаливость и приёмы, одним малым ребятам приличные». Мельгунов нарочно притворился больным, чтобы лучше узнать этих людей, обедал с ними, участвовал в карточной игре (трессет) — «весьма для меня скучной, но для них весёлой и обыкновенной».
Беседуя в основном с принцессой Елизаветой («выговор её, так как и братьев, ответствует наречию того места, где они родились и выросли, то есть холмогорскому»), посланец царицы слышит, что прежде, когда был жив отец, они хотели, «чтоб дана им была вольность»; позже — «чтоб позволено было им проезжаться», а теперь — «рассудите сами,— говорила она мне,— можем ли мы иного чего пожелать, кроме сего уединения? Мы здесь родились, привыкли и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно». Принцесса просила только о некоторых домашних и хозяйственных послаблениях: «Из Петербурга присылают нам корсеты, чепчики и токи, но мы их не употребляем, для того, что ни мы, ни девки наши не знаем, как их надевать и носить: так сделайте милость,— примолвила она мне,— пришлите такого человека, который мог бы нас в них наряжать».