Старик Державин
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны…
И свет её с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
Когда стало известно о приезде в лицей Державина, учитель словесности Галич уговорил, даже заставил, Пушкина написать стихи, достойные прочтения пред великим стариком. А за несколько дней до экзамена министр Разумовский потребовал, чтобы при нём провели «репетицию», и там-то Пушкин прочёл «Воспоминания в Царском Селе» первый раз.
Итак, гости съезжаются: важные генералы, официальные лица, родственники лицеистов (в их числе Сергей Львович Пушкин)…
«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошёл в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: „Где, братец, здесь нужник?“. Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил своё намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и весёлостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной».
О публичном экзамене было заранее объявлено в газете: «Императорский царскосельский Лицей имеет честь уведомить, что 4 и 8 числа будущего месяца[45], от 10 часов утра до 3 пополудни, имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приёма, по случаю перевода их из младшего в старший возраст».
Это был экзамен, «смотр» — чему научились за три с лишним года, ибо достигли середины…
Державин был прижизненной легендой; автор «Памятника» уже почти стал памятником. В одном из первых пушкинских стихов названы «Дмитриев, Державин, Ломоносов, певцы бессмертные и честь и слава россов…».
Впрочем, дерзкие лицейские мальчишки, ещё не перешедшие в «старший возраст», не так уж безоговорочно преклонялись перед личным высоким авторитетом. Конечно, чтили, но разве есть что-либо, над чем не посмеются?
Однажды юный Пушкин заставляет тень давно умершего Фонвизина навестить престарелого собрата Державина:
«Так ты здесь в виде привиденья?..—
Сказал Державин,— очень рад;
Прими мои благословенья…
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!
Но, кстати, вот на славу ода,—
Послушай, братец».— И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь своё творенье,
Статей библейских преложенье…
Совсем немного осталось жить автору «Фелицы», «Водопада», «На смерть князя Мещерского» — человеку, видевшему уже пятое царствование. Своими глазами Преображенский солдат Державин наблюдал свержение и гибель Петра III, а сорок лет спустя поэт и одновременно министр юстиции попытается влиять на юного Александра I.
«Наконец вызвали меня. Я прочёл мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел обнять… Меня искали, но не нашли…»
Пою мои мечты, природу и любовь,
И дружбу верную, и милые приметы,
Пленявшие меня в младенческие леты,
В те дни, когда, ещё не знаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Я пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельские хранительные сени.
Говорили, будто Гаврила Романович воскликнул: «Я не умер!» После экзамена состоялся торжественный обед, где Разумовский, слышавший стихи Пушкина второй раз, решил сказать нечто приятное отцу поэта и намекнул на то, что дело не в стихах, а в той карьере, которая откроется юному лицеисту. «Я бы желал,— произносит министр,— однако же образовать сына вашего в прозе». «Оставьте его поэзии»,— с жаром ответил Державин.
Через несколько месяцев Гаврила Романович говорит приехавшему к нему в гости С. Т. Аксакову, что «скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который ещё в Лицее перещеголял всех писателей».
Пройдёт ещё год с небольшим, и лицеисты узнают о смерти Державина.
Тогда-то Дельвиг под свежим впечатлением события сочинит пророческие строки:
Державин умер! чуть факел погасший дымится,
о Пушкин!
О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают;
. . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . .
Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто,
Пушкин,
Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,
В порыве прекрасной души её свежим венком увенчает?
Moлися Каменам[46]! И я за друга молю вас, Камены!
Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,
Зажгите возвышенный ум, окриляйте юные персты!
Но и в старости грустной пускай он приятно по лире,
Гремящей сперва, ударяя, уснёт исчезающим звоном.
Не будет у обоих — ни у Дельвига, ни у Пушкина — державинской старости. Десять лет спустя Пушкин задумается о своём Ленском:
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рождён;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень…
Но пока, в 1815 году, после кратких мгновений грусти у юных лицейских стихотворцев снова ощущение неизбежного счастья, молодой удачи.
И пишутся эпиграммы на чрезмерный аппетит Данзаса…
И вдруг все кидаются на лёд, «окрылив железом ноги» (выражение «воспитанника Пушкина»).
А Яковлев уже не просто паяс, а «паяс 200 номеров», что означает его умение изобразить 200 различных фигур (то есть лиц, зверей, ситуаций): сохранился составленный Матюшкиным список этих фигур, среди которых:
1. Граф Разумовский.
2. Директор Малиновский.
3. Март. Пилецкий.
4. Фролов.
5. Будри.
6. Гауеншильд.
7. Кошанский.
8. Галич
и другие наставники, служители — всего 40 человек.
Затем —
42. Пушкин.
43. Гревениц.
44. Дельвиг.
45. Яковлев (младший брат Паяса).
46. Есаков.
47. Кюхельбекер.
Кроме того, Яковлев изображал всё и всех:
77. Чухонская \
78. Персидская / песни.
87. Стадо.
88. Индейский петух.
89. Черепаха.
92. Двойная харя.
93. Медведи-италиянцы.
94. Их проводники.
97. Поросёнок.
98. Самовар.
124. Обманули дурачка.
131. Суворов.
147. Родня Гауеншильда.
161. Сын отечества (журнал!).
Под номером 129 мемуарист Матюшкин просит разрешения «пропустить имя»: мы понимаем — сам Александр I!
И кто же догадается в ту пору, что шутливейшая эпитафия — акростих Николаю Ржевскому (вероятно, сочинение Илличевского) — это предсказание первой лицейской смерти:
Родясь как всякий человек,
Жизнь отдал праздности, труда как зла страшился,
Ел с утра до ночи, под вечер спать ложился;
Встав, снова ел да пил, и так провёл весь век.
Счастливец! на себя он злобы не навлек;
Кто, впрочем, из людей был вовсе без порока?
И он писал стихи, к несчастию, без прока.
И разве Пушкин не написал незадолго до этого сам себе:
Здесь Пушкин погребён; он с музой молодою,
С любовью, леностью провёл весёлый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-богу, добрый человек.
Смерть казалась очень далёкой, лёгкой, нереальной, не то что любовь, близкая и мучительная…