Дух лицейских трубадуров

«Жуковский дарит мне свои стихотворения…»

«10 декабря 1815 года.

Вчера написал я третью главу „Фатама, или Разума человеческого: Право естественное“. Читал её С. С.[47] и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! — Поутру читал „Жизнь Вольтера“.

Начал я комедию — не знаю, кончу ли её. Третьего дня хотел я начать ироическую поэму „Игорь и Ольга“, а написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова[48],— вот она:

Угрюмых тройка есть певцов:

Шихматов, Шаховской, Шишков.

Уму есть тройка супостатов:

Шишков наш, Шаховской, Шихматов.

Но кто глупей из тройки злой?

Шишков, Шихматов, Шаховской!»

Учиться ещё почти два года… Меж тем в Лицей опять приезжают знаменитые литературные гости, в основном для того, чтобы познакомиться с необыкновенным поэтом, их везёт Жуковский, который совсем недавно писал:

«Я сделал ещё приятное знакомство! с нашим молодым Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности».

Жуковский называет его «будущим гигантом, который всех нас перерастёт». «Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки — прекрасное! Это лучшее его произведение».

Пушкинское послание, увы, не сохранилось. Дружба же с Василием Андреевичем — на всю жизнь!

Во время первых свиданий тридцатидвухлетний Жуковский читает свои стихотворения шестнадцатилетнему Пушкину, и те строки, которые Пушкин не может сразу запомнить, уничтожает или переделывает. Пройдёт ещё несколько месяцев — и Жуковский пришлёт свои стихотворения с надписью: «Поэту товарищу Ал. Серг. Пушкину от сочинителя».

Ещё через три года: «Победителю-ученику от побеждённого учителя».

Впрочем, та поэма, которая вызвала преклонение Жуковского,— «Руслан и Людмила»,— та поэма начата на стенке карцера, куда в очередной раз отправлен лицеист Пушкин…

Жуковский привозит в Лицей одного из самых знаменитых для культурной России людей — Николая Михайловича Карамзина, того самого, которого разглядывал в отчем доме ещё Пушкин-малыш… Вместе с Карамзиным приезжают Вяземский, Александр Тургенев, а также отец и дядя Пушкина.

Иван Малиновский утверждал, что, войдя в класс, Карамзин сказал Пушкину: «Пари, как орёл, но не останавливайся в полёте», и Пушкин «с раздутыми ноздрями — выражение его лица при сильном волнении — сел на место при общем приличном приветствии товарищей».

В это время Пушкин уже полноправный член молодого, дерзкого, весёлого литературного союза «Арзамас». Цель арзамасцев — борьба за просвещение, против главного литературного противника — «Беседы любителей русского слова», «отверженных Феба»:

«Сказать правду,— напишет в те дни Карамзин,— здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть».

Каждый арзамасец имеет весёлое прозвище: Жуковский — Светлана (в честь героини своего стихотворения); Вяземский — Асмодей (в честь «адского духа» с таким именем) ; дядюшка Василий Львович — Вот («Вот Вам!», «Вот я Вас!»). Арзамасцев восхищает молодой лицейский собрат. «Если этот чертёнок,— острит Вяземский,— так размашисто будет шагать и впредь, то кому быть на Парнасе дядей, а кому племянником?»

Василий Львович поражён и польщён столь необыкновенным успехом мальчишки, которого он недавно отвозил в Лицей (и по пути занимал деньги). Дядя восклицает: «Мы от тебя многого ожидаем!» — и величает племянника братом.

В ответ:

Вослед уехавшим коллегам из «нумера 14-го» отправляется истинно арзамасское письмо:

«27 марта 1816 г. из Царского Села в Москву.

Князь Пётр Андреевич,

Так и быть, уж не пеняйте, если письмо моё заставит зевать ваше пиэтическое сиятельство; сами виноваты, зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дёргает бешеный демон бумагомарания.

Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или ликей, только ради бога не лицея) не казался мне так несносным, как в нынешнее время. Правда, время нашего выпуска приближается; остался год ещё. Но целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год ещё дремать перед кафедрой… это ужасно. Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова. Но делать нечего.

Не всем быть можно в ровной доле,

И жребий с жребием не схож.

От скуки часто пишу я стихи довольно скучные (а иногда и очень скучные), часто читаю стихотворения, которые их не лучше.

Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями — и обещаю вам если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея…

Не знаю, успею ли написать Василию Львовичу. На всякий случай обнимите и его за ветреного племянника.

Александр Пушкин.

Ломоносов вам кланяется».

Первое сохранившееся письмо Пушкина Петру Андреевичу Вяземскому — поэту, писателю, мыслителю: начинается переписка и дружба до конца жизни.

Биография же лицеиста Пушкина отныне как бы раздвоилась: вершины словесности, литературной дружбы — и при том отметки, лицейские обязанности, карцер…

Он уже автор десятка стихотворений — «К Наташе», «Городок», «Лицинию», «Наполеон на Эльбе», «Гроб Анакреона», «К живописцу», «Усы», «Желание», «Друзьям» — некоторые уже в печати, другие в списках, многие разучиваются товарищами, знакомыми.

Молодой автор уже набрасывает план первого поэтического сборника.

Позже, после Лицея, его примут в «Арзамас» по всей форме и назовут Сверчком: в «Светлане» Жуковского — «Крикнул жалобно сверчок, вестник полуночи». Другой же арзамасец, Вигель, запишет: «Я не спросил тогда, за что его назвали Сверчком — теперь нахожу это весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой прекрасный голос».

А «спрятанный в стенах» — по учебным успехам то на 19-м, то на 23-м, то на 26-м, 28-м месте. Взглянем на отметки поэта за сентябрь — декабрь 1816 года, учитывая, что в Лицее ставили единицу за отличные успехи, двойку — за очень хорошие, тройку — за хорошие, четвёрку — за посредственные и нуль «за выражение отсутствия всякого знания, равно для означения дурного поведения».

Итак, у Пушкина: энциклопедия права — 4, политическая экономия— 4, военные науки — 0, прикладная математика — 4, всеобщая политическая история — 4, статистика — 4, латинский язык — 0, российская поэзия — 1, эстетика — 4, немецкая риторика — 4, французская риторика — 1, прилежание — 4, поведение — 4.

Никакой середины: два предмета отличных, остальные — посредственно или никак: «Последним я, иль Брольо, иль Данзас…»

Сверчок на Парнасе…

Парнас, однако, переносится в лазарет, где Пушкин, болея или желая болеть, охотно проводит дни и недели, отбиваясь от попыток лицейского лекаря Пешеля помочь юному организму. Арзамасцы же переживают за молодого собрата, но притом частенько, иногда справедливо, иногда незаслуженно, корят Сверчка за малые знания, легкомыслие — думают, что ему не помешало бы поучиться в каком-нибудь знаменитом западноевропейском учебном заведении. «Сверчок что делает? — спрашивает несколько позже Константин Батюшков, один из лучших поэтов „арзамасских и русских“.— Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген[49] и кормить года три молочным супом и логикой. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет. Потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его Музы и молитвы наши!»

Пушкин, по правде говоря, и сам знает, что многому следовало бы подучиться… Позже, в Кишинёве, будет звонко хохотать, когда не сумеет показать на карте какое-то известное географическое место, а вызванный тут же крепостной слуга одного из офицеров — сумеет…

В Михайловской ссылке Пушкин, как говорили, прочёл двенадцать подвод книг… Учился он всю жизнь — опасения же друзей, что «промотает», «забудет», с самого начала были неосновательны… За маской, внешним покровом легкомыслия вырабатывался не только талант, но и серьёзнейший мыслитель, умнейший человек. Иначе ничего бы нам не оставил…

Но это всё станет ясно позже — не сейчас, когда он веселится в лицейском лазарете, когда происходит событие, обогащающее весёлую лицейскую поэзию тёмной житейской прозой.

Полиция открывает, что лицейский дядька Константин Сазонов совершил в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств. Публика извещена: «Взят под стражу здешнею городскою милицией служитель Лицея из вольноопределяющихся Константин Сазонов за учинённое им в городе Царское Село смертоубийство, в коем он сам сознался». Тут же, естественно, появляется коллективная национальная поэма «Сазоновиада» из двух песен и столь низкого качества, что вызывает отклик «издателя»:

«Вот начало такого стихотворения, которое если будет продолжено, то принесёт истинную честь всей национальной лицейской литературе. Желательно было бы, чтоб оно было кончено, но автор оной… знает, чего требует его гений? — Кулаков!!!»