Потому что был подкидышем? Потому что к нему никто никогда не приезжал, потому что ему не приходило писем или посылок с подарками, потому что его никто не приглашал на праздники? Но воспитатели вели очень умную политику. Они изо всех сил старались укрепить в нем чувство собственного достоинства. Если на то пошло, он, подкидыш, был в привилегированном положении. Заведующая дарила ему на Рождество подарки, от которых у других детей, получивших подарок всего лишь от дяди или тети, глаза загорались от зависти. Заведующая сама нашла его на пороге приюта и сделала так, чтобы он узнал, какой он был здоровый ухоженный ребенок и какие хорошие на нем были вещи. (Об этом походя, вскользь упоминалось в его присутствии все пятнадцать лет пребывания в приюте. Но почему-то это его нисколько не утешало). Сама заведующая выбрала ему имя из телефонного справочника, открыв страницу наугад и ткнув, не глядя, булавкой. Булавка попала на фамилию Фаррел, и заведующая была очень довольна. Как-то раз, много лет назад, она попала булавкой в фамилию «Коффин».[2] Тогда ей пришлось сделать вторую попытку, хотя она считала, что этим обманывает Провидение.

Насчет имени ей не пришлось ломать голову: его нашли на крыльце в день Святого Бартоломея и поэтому назвали Барт. Но старшие дети стали звать его «Брет»,[3] и вскоре их примеру последовали и воспитатели. В школу его записали уже под именем Брет Фаррел.

А чем ему было плохо в школе? Тем, что он все-таки был одет не так, как все? Да нет. Ребенком он не был чересчур обидчив, просто держался особняком. Тем, что его содержали на казенный счет? Да нет, половина детей у них в классе содержалась на казенный счет. Почему же тогда он решил — раз и навсегда, совсем не по-детски — что он не хочет учиться в этой школе? Никакие уговоры заведующей не помогли, и она была вынуждена согласиться, чтобы он шел работать.

Почему ему не понравилась работа, догадаться нетрудно. Его устроили в какую-то контору, которая находилась в пятидесяти милях от приюта, и, поскольку на свое небольшое жалованье он не мог снять хотя бы маленькую комнатушку, ему пришлось жить в местном детском доме. Только попав в этот детский дом, он понял, как хорошо ему жилось в приюте. Может быть, у него и хватило бы духу терпеть скучную работу или жить в детском доме, но и то и другое — это уж было чересчур! И работа его тяготила гораздо больше детского дома. Собственно говоря, она не требовала от него особых усилий, никто его не гонял, и у него даже были какие-то отдаленные перспективы роста, но контора казалась ему тюрьмой. Он прямо кожей чувствовал, как жизнь проходит мимо. Это его не устраивало.

Распрощался он со своей конторой почти случайно — во всяком случае, все получилось непреднамеренно. Он увидел на стекле газетного киоска рекламное объявление: «Однодневные поездки в Дьепп». Цена, обозначенная большими красными цифрами, точно соответствовала сумме его сбережений — оставалось что-то около полкроны. Но вряд ли он ухнул бы все свои деньги на эту поездку, если бы не похороны старика Хендрена. Хендрен был партнером фирмы, который уже отошел от дел, но «из уважения к его памяти» контору закрыли на день его похорон. И вот Брет, получив недельное жалованье и зная, что завтра не надо идти на работу, забрал свои сбережения и решил на один день «смотаться посмотреть заграницу». В Дьеппе он замечательно провел время, хотя едва объяснялся по-французски (он учил французский язык только один год). Но на пристани, когда он уже собрался ехать домой, ему вдруг пришла в голову идея остаться во Франции. Эта мысль пронзила его, как молния.

Но Брет еще колебался и чуть не решил вернуться — главным образом потому, что дома остался неоплаченный счет из прачечной. «Откуда это? — думал он, глядя на потолок своей комнатушки в Пимлико. — Врожденная честность или добротное приютское воспитание? Стоило ли подростку, у которого нечем было заплатить за ужин и ночлег, терзаться угрызениями совести из-за того, что прачечная недополучит 2 шиллинга 3 пенса?»

Его сомнения разрешились, когда он увидел отъезжающий от пристани грузовик. Брет поднял большой палец, и сидевший за рулем загорелый потный шофер осклабился при виде этого международного жеста и затормозил. Брет вспрыгнул на высокую подножку, и водитель втащил его в кабину. Так началась его новая жизнь.

Брет собирался устроиться на работу во Франции. По пути в Гавр, когда выяснилось, что одними жестами объясняться трудно и они с шофером неспособны понять друг друга, Брет размышлял, какую бы ему поискать работу. Его иллюзии развеял человек, оказавшийся рядом с ним за столиком в бистро.

— Мой юный друг, — сказал он Брету, глядя на него меланхоличными глазами спаниеля, — для того, чтобы получить работу во Франции, недостаточно иметь силу и здоровье — нужны еще документы.

— А в какой стране не нужно документов? — спросил Брет. — Мне все равно, куда ехать.

У него вдруг возникло чувство, что весь мир лежит у его ног.

— Черт знает, — ответил его сосед. — Человечество все больше становится похоже на стадо овец. Иди в гавань и заберись на какое-нибудь судно.

— Какое?

— Неважно. У вас в Англии есть игра, в которой…? — и он объяснил свою мысль жестами.

— А, считалка навылет! Эне, бене, мо?

— Вот-вот! Пойди в порт, сосчитай «эне, бене, мо» и залезай на борт посудины, на которую выпадет «мо». Только смотри, чтобы тебя никто не заметил. На кораблях цепляются за документы еще больше, чем на суше.

Брет выбрал «Барфлер», и ему даже не понадобились документы. Кок на «Барфлере» давно искал себе помощника, и Брет явился ему, как манна небесная.

Славная была житуха! Грязный кубрик, вонявший затхлым оливковым маслом, огромные серые волны, вздымавшиеся над палубой и необъяснимым образом проходившие под днищем судна, не причинив тому никакого вреда, еженедельные запои кока, когда Брету приходилось полностью брать приготовление пищи на себя, не получая за это ни копейки, уроки игры на губной гармонике и весьма оригинальный подбор книжек, валявшихся в кубрике. Добрая старая посудина!

Брет многому научился за время плавания, но, самое главное, получил новую фамилию. Капитан вписал его в судовой журнал под именем «Брет Фаррар». Так он и остался Фарраром. Фамилию Фаррел выудили из телефонной книги, а фамилию Фаррар по ошибке сочинил капитан старой калоши. Не все ли равно?

А что было потом?

Мексика, порт Тампико и запах нефти. Портовый служащий спросил его:

— Ты англичанин? Хочешь работу на берегу?

Брет пошел узнать, что это за работа, подозревая, что ему предложат мыть посуду в каком-нибудь ресторанчике.

Странно даже подумать, что он мог бы и по сей день жить в этом огромном тихом доме с затененными полупустыми комнатами, обставленными изящной мебелью, с внутренним двориком, мощенным глазурованными плитками, и с яркими цветами без запаха. Жить в роскоши, а не валяться на разбитой койке в бедном квартале Лондона. Брет понравился старику-хозяину, и тот даже хотел его усыновить, но Брет и здесь не чувствовал себя дома. Он с удовольствием читал вслух английские газеты: он читал, а старик водил желтым пальцем по строчкам в своем экземпляре. Но все же это было не то. («Если он не понимает по-английски, какой смысл читать ему вслух английские газеты?» — спросил он, когда ему предложили это место; ему объяснили, что старик понимает «по-писаному», выучив английский язык по словарю, хотя не знает, как произносятся слова. И хочет, чтобы их произносил настоящий англичанин).

Нет, такая работа была не по нем. Все равно, что жить среди декораций для фильма.

И он ушел от старика и нанялся поваром в ботаническую экспедицию. Когда он укладывал вещи, дворецкий сказал ему в утешение:

— Хорошо, что сам уходишь, а то бы тебя отравила его любовница.

Брет и не подозревал о существовании любовницы.

Так, поваром, он добрался до границы с американским штатом Нью-Мексико. Отсюда уже было несложно перебраться в Штаты — даже не надо было переплывать реку. Брету нравились странные угловатые пейзажи Мексики с яркими контрастами света и тени, но все же, как и у старого аристократа в Тампико, он не чувствовал себя здесь дома.