– А ну, марш! – И когда Загир, понимающе оглянувшись на них, исчез, снова обратился к Милке: – Зачем тебе следствие понадобилось? – Его всегдашней усмешки не было на этот раз. Прищуренные глаза смотрели настороженно, цепко.

– Просто так, – сказала Милка. – Для ясности. А тебя что, волнует это?

– Меня? – удивился Ашот. – Нет! Мне это совсем ни к чему. Но и тебе – тоже.

– Мне – к чему, – сказала Милка. – И ты это знаешь.

– Ничего я не знаю! – обозлился Ашот. – Ты тоже не знаешь. Поняла? Не навыдумывай глупостей!.. Миледи… – добавил он после паузы и, круто развернувшись, зашагал прочь от нее. – Загир? Где ты?!

А Милка, опустив голову, побрела домой. Но возле двери, что вела со двора в подъезд Анатолия Степановича, задержалась, потом решительно рванула ее на себя и словно окунулась в прохладные, густые после уличной яркости сумерки лестничной площадки.

Елена Тихоновна куда-то вышла. Квартира была по-прежнему не на замке, но Милка позвонила. И когда Оля открыла дверь, что-то дрогнуло в ее лицо. Но обрадовалась она или нет, понять было невозможно.

Прошли в комнату. Оля выдвинула для Милки стул, сама села на угол кровати.

– Что они здесь делали, Оля?

Та повела плечами: она не знает.

– Мама ничего не говорила?

Оля опять неуверенно шевельнула одним плечом. Потом ответила:

– Нет.

– Но почему ты так расстраиваешься?

– Папа не велел вызывать милицию… – упрямо повторила Оля.

Милка заерзала на стуле.

– Потому что он думает – это сделал кто-нибудь из нашей школы, да? – спросила она.

Приподняв голову, Оля долго смотрела на нее в упор. Недавняя растерянность ее исчезла, в лице проступила та всегдашняя отцовская твердость, которая делала его похожим на героев кино: благородных, мужественных. И голос ее прозвучал спокойно, когда она ответила:

– Да…

– Кто? – спросила Милка. И глянула на ковер за Олиной спиной.

– Я не знаю, – сказала Оля.

– Но ты подозреваешь кого-нибудь?..

Оля помедлила, тряхнула головой.

– Нет…

«Да! – подумала Милка. – Да! Ты кого-то подозреваешь! Но кого?..»

Они сидели друг против друга, обе немножко усталые от напряжения. И молчание снова затянулось, когда скрипнула входная дверь.

Елена Тихоновна остановилась у входа в Олину комнату, помедлила, раздумывая, заглянуть ей к девчонкам или пройти мимо. Вошла и, скрестив на груди руки, посмотрела сначала на Милку, потом на Олю и опять – на Милку.

Милка почувствовала своим настороженным чутьем, что с языка Елены Тихоновны вот-вот – и слетит вопрос, ненужный, неуместный… Упредила ее:

– Что они говорили, тетя Лена?

– Ничего… – ответила Елена Тихоновна. – Я говорила, а они спрашивали.

– О чем спрашивали?

– Я пойду, гляну, – кажется, почту принесли… – вмешалась Оля с явным намерением убежать. Глаза ее, когда она от выхода посмотрела на Милку, были влажными.

– Спрашивали, кого я подозреваю, – ответила Елена Тихоновна, не обратив ни малейшего внимания на дочь.

– Что вы ответили? – спросила Милка, зная, что этого не следовало спрашивать, и напрягла все силы, чтобы не утратить самообладания.

– Да это ребенку ясно! – Черные, в глубоких глазницах глаза Елены Тихоновны будто укололи Милку. – Из тех, кто бывал у него, кто видел… Может, кто из твоих, Милка, которые гуляли, – жестко добавила она.

– В ту форточку не пролезет ни один из наших ребят, тетя Лена! – воскликнула Милка и, словно бы защищаясь, прижала руку к груди.

– А из девочек? – спросила Елена Тихоновна.

Какое-то время ошарашенная Милка не могла не только сказать что-нибудь – даже подумать ни о чем не могла. И лишь смотрела на Елену Тихоновну. Потом ее захлестнула шальная мысль: да! Девочка могла бы пролезть! И от ярости ей захотелось кричать. Какая обезоруживающая глупость!..

Елена Тихоновна имела среднее медицинское образование. Но с тех пор, как родила Олю, нигде не работала и умела теперь лечить лишь самое себя, чем она и пользовалась, нещадно изобретая всевозможные недуги. Но, говорят, в первые послевоенные годы, еще будучи молодой, Елена Тихоновна работала в госпитале. Там-то и свела с ней судьба Анатолия Степановича. У него было восемь ран. И три последние он получил уже в день победы, под Прагой. Милка никогда не интересовалась подробностями, но знала, что несколько послевоенных лет Анатолий Степанович, по сути, находился на положении безнадежно больного.

Ответить она не успела. С газетами в руках вернулась Оля, хотела пройти мимо, в библиотеку, Елена Тихоновна задержала ее:

– Что там?

– Газеты, письмо папе…

– Давай сюда… – Елена Тихоновна протянула руку и, не глядя, взяла у Оли конверт. Оля при этом виновато посмотрела на Милку. Но та сделала вид, что ничего особенного в самоуправстве Елены Тихоновны не заметила. А уже в следующую секунду произошло нечто настолько внезапное и необъяснимое, что все иные проблемы отошли далеко на второй план.

Елена Тихоновна одним движением разорвала конверт, выдернула из него сложенный пополам тетрадный лист… И все трое оцепенели на время, когда, выскользнув из этой бумажки, рассыпались по полу деньги.

Три сторублевые кредитки, одна пятидесятирублевая – без труда сосчитала Милка. А Елена Тихоновна, швырнув на Олину кровать ненужный больше конверт и тетрадный листок в клетку, быстрыми, точными движениями (что было неожиданно при ее комплекции) подобрала драгоценные купюры и, склонившись над радиолой, пересчитала их дважды.

До сегодняшнего дня Милка не знала, что такое сердечные боли. А тут кольнуло в груди с левой стороны, и она схватилась за сердце. Все показалось вдруг пустым и нелепым. Голову опять заполнила, возможно, несправедливая, но злая, неотступная мысль про Стаську: «Дурак!.. Дурак!.. Идиот!.. Зачем все это?!»

Сразу обессилевшая, Милка откинулась на стуле и сама почувствовала, как осунулось ее лицо.

А безбожница Оля заглядывала в глаза матери и, сияющая от радости, повторяла без конца:

– Господи!.. Господи!. Счастье-то какое!..

– Что счастье? – резко переспросила Елена Тихоновна, сгибая пополам кредитки.

– Ну, ведь – все теперь… – полуутверждающе, полувопросительно пробормотала Оля, сразу потухая под взглядом Елены Тихоновны.

– Что все? – в прежнем тоне переспросила Елена Тихоновна. – А шкатулка где? А стол кто взломал?

– Ма-ма! – умоляюще протянула Оля.

– Что мама? – отозвалась Елена Тихоновна, делая шаг к выходу, чтобы припрятать деньги. – За это судить надо!

Оля заплакала, прижав к губам кулаки. Как-то неожиданно заплакала, вздрагивая всем телом, но без слез и неслышно. Должно быть, от этого и появляются круги возле глаз.

Милка поняла, что она теперь лишняя здесь. Встала, чтобы уйти.

Но зазвенел звонок над входной дверью. Елена Тихоновна прошлепала по коридору к двери. А Оля утерла ладошками сухие глаза и схватила Милку за рукав, чтобы та осталась. Может, ухватила инстинктивно, не зная, кого принесло к ним в гости. Но Милка задержалась. Опять села.

Пришел Анатолий Степанович. В обыкновенные дни он возвращался домой, как правило, после конца второй смены.

Усталый, не по-всегдашнему отрешенный, он прошагал мимо комнаты Оли, не заметив девочек. Голова его была опущена, в уголках рта залегли жесткие складки.

Милка быстрым движением подхватила с кровати оставленные Еленой Тихоновной конверт и бумагу. Тетрадный листок в клетку был, как она и предполагала, чист. Адрес же на конверте чья-то недетская рука выписала большими, по-детски каллиграфическими буквами. Письмо было отправлено сегодня, заказным. Обратный адрес: улица Чкалова, 48, квартира 17. – был заведомо фальшивым, потому что в городе, насколько это помнила Милка, улицы имени Чкалова не существовало.

Когда Анатолий Степанович проходил мимо двери, Оля вся подалась к нему и даже приоткрыла рот, чтобы сообщить о последнем событии. Но вслед за Анатолием Степановичем прошаркала по тускло мерцающему паркету Елена Тихоновна, и Оля удержалась от восклицания. Потом торопливо забрала у Милки в одну руку конверт, в другую – тетрадный листок и сделала два шага к двери… чтобы остановиться у порожка. И при одном взгляде на ее напряженную спину заметно было, как вся она обратилась в слух.