Мать подтвердила:

– Мы обе дуры. – И поцеловала ее в затылок.

Потом они без видимой на то причины расхохотались вдруг. Потом, не размыкая рук, обе прошли к телевизору, включили его и, тесно прижавшись друг к другу, остаток вечера сидели в одном кресле, пока дикторша не пожелала им спокойной ночи.

– Не сердись на меня, мама! – уже совершенно успокоенная и счастливая этим спокойствием, еще раз попросила Милка.

– Я не сержусь, глупая! – В подтверждение своих слов мать, категорически тряхнув головой, вслед за дикторшей пожелала ей доброй ночи.

«Сибоней, ты прекрасна, словно утро, Сибоней!..» – напевала Милка, застилая постель.

А ночью Нина Алексеевна, Милкина мать, проснулась от какого-то смутного ощущения беды в доме. Некоторое время глядела в темноту над собой, справедливо рассудив, что ощущение это могло явиться в результате вчерашней нервотрепки, из-за какого-нибудь мимолетного, тут же забытого сновидения. Но задержала дыхание, напрягая слух, и отбросила на сторону одеяло.

Милка плакала, уткнувшись лицом в подушку и обхватив ее руками, плакала навзрыд, тихонько голося и вздрагивая всем телом.

На появление матери не среагировала, но едва Нина Алексеевна, отогнув простыню, которой укрывалась Милка, присела рядом и едва тронула ее голову, чтобы погладить, Милка вся развернулась к ней, обхватив руками за талию, прижалась лицом к ее бедру и, не переставая плакать, сразу вдруг маленькая, несчастная, поджав коленки, вся обвилась вокруг матери.

Нина Алексеевна одной рукой обняла ее, теснее прижимая к себе, а другой стала гладить по волосам, по мокрой щеке.

– Глупышка… – устало проговорила она.

Милка потерлась глазами о ее ночную рубашку.

– Все, мам… – сказала плачущим шепотом.

Нина Алексеевна не ответила, продолжая тихонько гладить ее по волосам.

– Почему все матери добрые, а все дочери злые?.. – всхлипывая, спросила Милка словно бы у самой себя.

– Не злые… – поправила ее Нина Алексеевна. – Просто они еще растут, развиваются… Если меня сейчас потянуть за какую-нибудь косточку, чтобы подросла, – я тоже обозлюсь…

Потом сказала серьезно, усталым голосом:

– Зря я, наверное, вечеринку тебе устроила…

Милка сразу насторожилась.

– Почему, мам?.. – И, не услышав ответа, возразила: – Совсем не зря! Что тебе, жалко?.. Наоборот! Очень хорошо даже!.. – И опять расплакалась.

Нина Алексеевна помедлила немного, потом, уронив шлепанцы, прилегла рядом с Милкой, ничего не сказала, глядя в темноту над собой и заложив руки за голову.

Милка укрыла ее простыней, обняла и уткнулась под мышку матери, чтобы стать снова маленькой, беззащитной – и уж плакать на этом основании, пока плачется.

Потом она успокоилась. И долго лежали обе, укутанные вязкой, наполненной медленными, трудными думами темнотой. Молчали, утомленные. И обе знали, что не спят, и обе долго не решались нарушить скованного зыбкой тишиной молчания. Потом Нина Алексеевна тихо спросила:

– Зачем ты это?..

Милка ответила не сразу. И ответила словно бы о другом:

– Папка прислал что-нибудь к дню рождения?

– Телеграмму, деньги… Разве не помнишь?

– Не помню… – сказала Милка.

– Я тебе показывала вчера…

Милка немного помедлила, словно припоминая, что ей мать показывала вчера, а потом спросила:

– А раньше он мне что присылал?

– Когда раньше?..

– Когда я была маленькой… – объяснила Милка.

– То же самое… Игрушки…

Опять долго помолчали обе.

– Мам… – осторожно позвала Милка. – А как ты встретилась с папкой?..

– Зачем тебе это?

Милка пожала плечами.

– Ничего в этом не было… – сказала Нина Алексеевна. – По крайней мере сейчас не вижу там ничего… Ничего особенного, – уточнила она. – Все, как всегда… Все, как у всех… Это только в семнадцать лет кажется, что мы – не как другие.

– А потом?.. – тревожно спросила Милка. – Потом уже ничего интересного?

– Как тебе сказать… – Нина Алексеевна помедлила. – Всегда интересно… Только интересы потом бывают совсем другие, чем в семнадцать… или даже двадцать, тридцать…

– Значит, все, что в семнадцать, – глупость? – дрогнувшим голосом уточнила Милка.

– Нет, почему?.. Не глупость… Но и совсем-совсем не так уж важно, как это представляется в семнадцать…

– Неправда! – решительно возразила Милка, в голосе ее опять звучали слезы. – Неправда, мам! Зачем тогда жить, если это не важно?! Ты обманываешь меня!

– Может быть, и так… Не обращай внимания. Я все же почти старушка…

Милка протестующе затрясла головой и, безнадежно всхлипывая, еще теснее прижалась к матери.

– Ты не старушка! Но все это очень важно для жизни!.. Это самое главное! Поняла?!

Они замолчали. А минут через двадцать, разбитая, обессиленная, Милка проводила Нину Алексеевну в ее комнату, потому что на работу матери надо было вставать рано.

Знала, знала Милка, что произошедшие накануне события не исчерпали себя, и внутренне была готова к продолжению неожиданностей, поэтому не удивилась, когда, войдя в класс перед началом занятий, обнаружила, что по рукам ходит новое послание. До звонка оставалось еще около пятнадцати минут, а класс был почти в сборе.

«Хороший мой! Любимый мой! – все так же начинала неизвестная. – Снова год позади. Еще триста шестьдесят пять дней! Сегодня уже нет ощущения потери от необратимости уходящего времени, сегодня все воспринимается, как должно, закономерным. И все же чувство рубежа, этапа – есть. Как ни убеждай себя, ни прикидывайся, что ты по-фаустовски достаточно мудр, что естество быстротечности – это и твое духовное естество, – приходит новогодняя ночь, и совсем, как в детстве, как десять лет назад, опять перебираешь в памяти свои неровные – уверенные и неуверенные – шажки по жизни, и в любом случае казнишь себя за то, что ты мог бы успеть, а не успел: где-то сблагодушничал, где-то пожалел себя, где-то поленился…

Не признавалась тебе: все последние месяцы перечитывала старую литературу. Не признавалась потому, что причина этого неожиданного увлечения мною не была до конца осознана. Да и теперь еще мои выводы «по поводу» – весьма осторожные.

Видишь ли, родной, я с некоторых пор перестала быть эгоисткой, и меня тревожит судьба человечества. Даже вне связи с моей собственной судьбой! И я – не с изумлением, а, пожалуй, с испугом – обнаружила, как непростительно медленно изменяемся мы в этом стремительно изменяющемся мире! Сафо, Гораций, Вергилий… Наконец, Аввакум, Сервантес, Мильтон… Если и существует опасность уйти от них – это опасность оскудеть. Во всех отношениях: умственном, эмоциональном.

Теперь я больше, чем когда-нибудь, понимаю Платона Каратаева, князя Мышкина, Алешу Карамазова. Мы решительно и дерзко перекраиваем окружающее нас. Но мы преступно мало – нехотя и от случая к случаю – занимаемся собственной перестройкой.

Ты прости меня, родной мой! Я чудачка и всегда увлекаюсь. Даже ерундой. И мне надолго становится вдруг важным то, что вчера еще могло не вызывать никакого интереса. Но, ты помнишь, мы говорили с тобой о детях. Я тогда не смогла точно высказать тебе свою мысль по этому поводу. И мне, видишь ли, понадобилось окунуться в прошлое, чтобы полностью утвердиться в своих соображениях на этот счет. Я терпеть не могу, когда при мне расхваливают детей! Я всякий раз угадываю лицемерие, фальшь за патетическими восторгами в их адрес. Любовь к детям не должна быть слепой. Надо любить человека, зарождающегося в них, и ненавидеть негодяя, который также в них заложен. Надо бороться за человека в детях! Вот что я хотела тебе сказать тогда. И вот, наверное, основное, что определяет мои взаимоотношения с учениками. От сотворения мира заложено в нас двойственное начало. И всего отчетливее проявляется оно в ребенке: сегодня перед тобой человек, а завтра – беспросветная дрянь. Дай волю ей, распусти ее – и дрянь вовсе подавит человека. Другое дело, что от нас зависит противоположный процесс. Но в ребенке, хороший мой, и сегодня, как тысячу лет назад, сосуществует на равных подвижник и инквизитор.