– А ты не хочешь… со мной дружить? – запнувшись, тихонько переспросила Оля.

Милка и не подозревала, что у Стаськи есть еще одна поклонница.

– Хочу… – выдавил он, помедлив чуть больше, чем следовало.

– А почему ты сегодня… странный какой-то? – спросила Оля, опять запнувшись на середине фразы.

– Так… – проговорил Стаська. И сразу же заторопился: – Я, Оля, пойду, ладно? Мне тут надо… Потом еще поговорим. Ну, вечером… Ладно?

Милка скользнула вдоль подоконника под прикрытием второй гардины. Но Стаська прошагал мимо, низко опустив голову, не заметил ее.

Вокруг глаз у Оли темные круги. Плакала?.. Милке она удивилась, но не обрадовалась – уж это Милка разглядела безошибочно. Теперь она знала, почему Оля не захотела присутствовать на дне ее рождения.

– Здравствуй, – сказала Милка.

Оля кивнула.

– Здравствуй…

– Во сколько ты вчера домой вернулась? – спросила Милка.

Оля подозрительно оглядела ее.

– А ты уже… знаешь? – И опять сделала паузу в середине фразы.

– Да, – сказала Милка.

– Папа не велел никому говорить…

Ну, ясно – Милка так и подумала.

– Об этом, кажется, уже вся школа знает, – довольно резко заметила она. И неожиданно для себя вздохнула.

– Откуда?..

Милка пожала плечами в ответ на ее вопрос и, будто между прочим, поинтересовалась:

– Ты Радьку вчера видела?

– Да. – Оля слегка наклонила голову. – Мы вместе в кино ходили.

– В кино?.. – машинально переспросила Милка.

Оля утвердительно кивнула.

– Да. На десять часов, на последний сеанс. Он же всегда ко мне с билетами таскается… А что?

– Да так, ничего… – растерянно проговорила Милка.

– Ты хотела что-нибудь сказать про Радьку? Он меня не интересует.

– Да нет, – повторила Милка, – это я просто так, к слову… – И она заспешила, как до этого Стаська. – Пойду, наверно, звонок скоро… Я к вам забегу сегодня!

Оля не ответила.

Все было очень странно. С момента прихода в школу Милка думала о тех, кого видела ночью во дворе, всеми силами стараясь убедить себя, что какое-то отношение к происшествию в школе имеют Радька или Ашот… Потому заговорила с Ашотом, потому разыскивала Олю… И лишь теперь поняла, что с самого начала думала не о Радьке, не об Ашоте Кулаеве, а о третьем, кого видела она во дворе, хотя подозревать его не имела права. Но ведь именно по этой причине, потому что сразу же ни с того ни с сего она подумала утром о нем, о Стаське, она и старалась подозревать кого-нибудь другого…

Только зачем ему понадобилось это? Как ужасно и глупо!

Тоскливо-тоскливо сделалось теперь на душе у Милки. Она хотела даже остаться до звонка на втором этаже, чтобы не повстречаться в таком пакостном настроении с Юркой.

Но торчать среди колготной мелкоты было еще тоскливей. Милка подошла к лестнице и в сердцах шлепнула пониже спины какую-то первоклашку, когда та, сверкнув желтыми трусиками, попыталась взобраться на перила.

Юрка поджидал ее у входа, чтобы выяснить относительно кино: «Пойдем?..» Но, понимая, что сегодня ей может оказаться не до кино, Милка виновато пожала плечами: «Не знаю!..»

Стаська, роясь в тетрадях, не поглядел в ее сторону.

Оживление в классе Милка заметила сразу, но, только усаживаясь за парту, догадалась о причине его, когда Лялька Безуглова передвинула от себя на ее половину парты несколько густо исписанных тетрадных листиков.

Это было письмо, аккуратно, не без усердия переписанное мелкими печатными буквами. Оно сопровождалось предупреждением: «Автор этих посланий всем известен, имя его будет сообщено позже».

Почему во множественном числе: «этих посланий»? – подумала Милка. Перед ней было всего одно письмо. Значит, где-то есть второе, а может, и третье?.. Глянула на Ляльку: откуда? Та недоумевающе хмыкнула: нашли в классе, никто не знает – откуда, чье…

В груди Милки шевельнулось угрызение совести: какое у нее право лезть в чужую тайну? Но, успокаивая себя, подумала, что письмо это может оказаться всего-навсего хохмой. Тем более, что сама, вопреки всем сомнениям, уже читала. И не оторвалась до последней строки.

«Мой добрый, мой честный, мой самый хороший! – писала неизвестная. – Вчера только выторговала на это право – говорить с тобой в новогоднюю ночь, а теперь уже сижу у стола, напрочь убрав тетради, книги, и мысли путаются, вдруг становясь не теми, не самыми главными, не настолько важными, как представлялось недавно. Бог мой! Так, наверное, всегда бывает при коротких встречах, когда их слишком долго ждешь. Но там хоть есть еще право взгляда, жеста, прикосновения. А я могу только говорить. Впрочем, нет, лгу, ужасно лгу. Потому что вижу тебя и слышу – ты только, пожалуйста, не скупись на слова! Ты умнее меня и сдержанней, а я вот растерялась перед этим чистым листком. Я думала, исповедуюсь, расскажу тебе про каждый свой шаг, про каждое мимолетное ощущение, а теперь вижу, как трудно это, и хочется плакать. Люблю я тебя, родной мой! Люблю в эту сказочную новогоднюю ночь! И знаю, что весь год у меня теперь будет счастливый!

Я вспоминаю наше знакомство с тобой, это самое большое во мне: чтобы добраться до остальных воспоминаний, надо сначала вынуть из меня это и открыть его. Ты стоял такой недоступный и грозный. А я сразу бесповоротно оробела. И была только одна шальная мысль: «Все!.. Все!..» А что все? Наверное, все – пропала. Тогда я, правда, не размышляла над значением этого. Я приклеилась подошвами к земле и ужаснулась вдруг, что не надела своего лучшего платья и что каблук на правой туфле немножко сбит! А ты, как назло, сверху вниз на меня: «Вот вы какая…» Я взяла и спрятала правую ногу за левую. Не заметил каблука?

А потом, помнишь, в ботаническом… Как удивительно тихо было. Листья падали на воду. И легкая-легкая зыбь разбегалась от них. А люди, наверное, все-таки хорошие, если они тогда оставили нас одних и не потревожили ни разу. Ты говорил, а я слушала. Ты молчал, а я опять слушала. Потому что ты уже вселился в меня и лепил человека из глупой-глупой девчонки. Правда, тогда я вынесла лишь один вывод, что ты ужасно добрый. И глупая, а все же поняла, как страшно тяжело жить тебе с этой неусыпающей добротой. Ты думаешь, что ты первым поцеловал меня? Это я тебя поцеловала. Я подстерегла мгновение, потому что подстерегала его. Если сейчас закрыть глаза – желтые листочки все падают на воду. Медленно-медленно, чтобы не вспугнуть нас…

А еще: когда я заболела и не могла прийти в школу – ты не выдержал, прибежал. Помнишь? С такими испуганными, тоскующими глазами! Какая же счастливая я была тогда! Как благодарила бога за то, что создал он болезни.

Ну, вот. Какая я нерасчетливая, какая расточительная! Ведь мне дана только одна ночь, только для одного письма, и я должна бы рассказать тебе о том, что ты не знаешь, не видел! А я повторяю известное тебе… Я, право, не всегда могу сказать, что из прошлого надуманно мной, а что было. По ночам я чувствую тебя рядом. Я живу все время с тобой: разговариваю, советуюсь. Я твоя жена. Ты мой муж. Что бы там ни думали и что бы ни говорили при этом люди. И, представь себе, в ящике моего стола лежит тоненькое обручальное колечко, которого я, правда, не надеваю…

Прости, родной, я все-таки плачу. Плачу. Но ты не расстраивайся – это от счастья.

Пишу, сама не знаю, о чем. Пишу сумбурно, строку за строкой. А при этом все больше убеждаюсь, что и сказать-то имею всего одно: что люблю тебя, что я твоя, что…

Целую тебя! Ладно?

С новым годом! С новым счастьем! Это я уже шепотом добавляю, не слишком уверенная, что желания сбываются».

Подписи в конце письма не было. Лялька дождалась, когда Милка пробежит глазами последнюю строку, и, забрав у нее листки, передала их на соседнюю парту.

…Секунду-другую Милка не шевелилась, будто оцепенев. Оказалось, нелегко поверить, что кроме тебя есть на земле некто, способный чувствовать так же глубоко, а в иных отношениях даже сильнее и глубже, чем ты. Наконец, этот загадочный некто способен не только чувствовать, но и рассказать о своих чувствах, вскрыв, как рану, облитое кровью сердце… Чья-то досужая рука подчеркнула в письме: «по ночам я чувствую тебя рядом».