- Думайте, ребята, думайте! Поддержите хунту - всем нам жить в фашистской стране.

- Скажешь тоже - "фашистской"! - совсем разнервничался командир. Хватит нас агитировать!

Но Олега неожиданно поддерживает какой-то казах в огромной, мохнатой шапке.

- В своего, русского, палить будешь? - недоумевает он и почесывает в затылке, сдвигая шапку на лоб.

- Задавишь кого - век себе не простишь, - скорбно качает головой женщина в пестром платке.

- Можно стрелять в воздух, - думает вслух прямой старик. - Вроде бы подчинился...

- Да уйдете вы или нет? - истерически кричит командир. - Мы сейчас разворачиваемся - ив казармы, ясно?

- Чего это вы нас гоните? - возмущается в ответ лохматый дед в промасленной куртке. - Я по этой тропе еще в детский сад топал.

Общий хохот разряжает накаленную атмосферу. Ничего себе - тропа! И когда это он, интересно, топал-то в детский сад? В прошлом веке, что ли?

Дождь превращается в косой, с ветром, ливень.

Танкисты ныряют в люки, с грохотом захлопываются тяжелые крышки мальчики рады ретироваться с достоинством. Дождь барабанит по крышам.

- Уходим, уходим, - повторяет командир.

- А зачем тогда приходили? - спрашивает женщина в платке.

- А я знаю? - неожиданно и печально отвечает военный, и наступает тишина: все задумываются.

Дождь льет и льет.

- Ладно там Карабах, - размышляет на прощание казах. С мохнатой шапки стекают струйки дождя. - Но в своих...

Поддержал, называется. Ну уж, что думал, то и сказал...

Олег, мокрый, разгоряченный первой победой, возвращается к Рите, ныряет под зонтик, сильными большими руками по-хозяйски обнимает незнакомых девушек, и Рита чувствует укол ревности. Но Олег, конечно, ничего такого не замечает.

- Ух ты, троллейбусы! - радуется он. - Какая-никакая, а техника!

А Рита и не заметила, как подошли и встали у "Москвы" и "Националя" троллейбусы. На крыше одного - тоже оратор. Значит, с нами? За нас? Ура!

Ораторы сменяют друг друга. Все, что они говорят, давно всем известно, но пусть, пусть говорят: с ними как-то увереннее.

- Пора к Белому дому, - решает Олег. - Говорят, на Калининском тоже танки.

И в самом деле, на проспекте стояли танки. Да еще выглядывало длинное дуло с Садовой. Ах, сволочи!

- Вы откуда, ребята?

- Рязанские мы. Подняли по тревоге, ночью. Утром смотрим - - Москва.

- Вы уж нас не давите, ладно? Никогда этого не забудете и себе не простите.

- Разговорчики! Задраить люки!

Этот командир порешительнее.

***

- Вот он. Белый дом...

Действительно, белый. И очень красивый. А вокруг море людей, и, что странно, полным-полно пожилых.

- Шестидесятники, - говорит Олег, и Рита не смеет переспросить: ничего-то она не знает. Олег решит, что она просто дурочка.

- Что это? - ахает Рита.

На глазах растут - никогда не думала, что увидит своими глазами, самые настоящие баррикады.

Где-то рядом, как видно, стройка, потому что полно бетонных кубов и каких-то длинных железных прутьев. Двое парней торжественно, но не без юмора тащат панцирную, от кровати, сетку, а еще двое - железную скамью - из тех, что уродуют скверы.

- Становись!

И вот уже Олег с Ритой стоят в длинной - не видно конца - цепочке, передавая из рук в руки булыжники.

- Кто будет дежурить у пятого подъезда?

- Мы! - говорят они вместе.

Баррикады все выше и выше. Рите кажутся они беспредельными, несокрушимыми.

- Ах ты, дурочка, - ласково говорит Олег. - Для танка это совсем не преграда.

- А что преграда? - пугается Рита.

- Мы, - просто отвечает Олег. - Ты и я. И этот старик. И та женщина. Все мы - преграда.

Рита смотрит на Олега во все глаза. Не может быть, чтобы она, такая глупая, ничего в серьезном не понимающая, ему действительно нравилась. Господи, какая чепуха лезет в голову! "Решается судьба, будущее нас всех, а я..." Лязг гусениц прерывает сумбурные мысли. Медленно и неукротимо ползет к Белому дому танк - вблизи он кажется таким огромным! - и перед ним - что это? - разбирают только что выстроенную баррикаду.

Зачем? Почему? - шепчет Рита: от ужаса у нее пропал голос.

- Не бойся, - обнимает ее за плечи Олег. - Этот уже за нас. Видишь российский флаг?

- А не обманет? - сомневается Рита.

- Не обманет. Смотри: в дуле гвоздика.

Рита не может оторвать взгляд от флага. Где-то такой уже видела. Не на Манежной, раньше. Но где?

Когда? Не помнит. "Ельцин, Ельцин", - скандируют люди.

- Не надо Ельцина, - пугается Рита. - Вдруг его тут прямо и схватят?

Олег не успевает ответить. Мощный гул волнами прокатывается по площади: высоко над всеми, на балконе Белого дома, окруженный соратниками, возникает седой, крепко сбитый, уверенный в себе человек.

Это и есть Ельцин.

- Граждане России, - неторопливо басит он, и у Риты сжимается от волнения горло.

Хриплый властный голос медленно роняет чугунные, литые фразы. Этот человек ничего не боится.

Будто и не сидит он сейчас в осаде, и нет на улицах Москвы танков, будто ничто ему не грозит. Второй раз, минуя партийные, государственные структуры, обращается он напрямую к народу, опирается на него.

Второй раз это ему удается.

Кто-то сует Рите листовки.

- Идите теперь домой. Ночью женщинам здесь делать нечего. Вот клей. Ей дают маленький карандашик, каких Рита еще не видела. - Расклейте по дороге листовки. Надо, чтобы "спальные районы" Москвы знали: с завтрашнего дня - забастовка.

Рита читает листовку: "Нет - хунте! Объявляем всеобщую политическую забастовку. Все - на защиту Белого дома! Спасем нашу юную демократию!"

- Иди, - мягко говорит Олег и ласково проводит рукой по мокрым Ритиным волосам. - Вот тебе ручка: о забастовке можно писать и на объявлениях.

Будь осторожна. Приходи завтра. Наш подъезд - пятый, помнишь? Расклей все до темноты.

- Иду, сейчас... Я осторожно... И ты... Хороню?

Что с ней такое? Что в ней происходит? Она вся - как натянутая струна и так остро чувствует, что они с Олегом теперь вместе. Он заботится о ней, он о ней беспокоится... Как, оказывается, ей этого не хватало!

Рита чуть не плачет от счастья. На столбах, заборах, домах расклеивает призывы, чувствуя себя такой важной, необходимой, единой с теми, кто остался на площади. На объявлениях - о дискотеках, продаже щенков, обмене квартир - приписывает несколько слов о завтрашней забастовке. И еще дает листовку танкисту. Он молча кивает, прячет листовку за пазуху.