Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас
я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне - следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус
это я. Мещанство
мой доносчик и судья. Я за решеткой.
Я попал в кольцо. Затравленный,
оплеванный,
оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется
я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!"насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ!
Я знаю
ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя "Союзом русского народа"! Мне кажется
я - это Анна Франк, прозрачная,
как веточка в апреле. И я люблю.
И мне не надо фраз. Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть,
обонять! Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба. Но можно очень много
это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут?
Не бойся - это гулы самой весны
она сюда идет. Иди ко мне.
Дай мне скорее губы. Ломают дверь?
Нет - это ледоход... Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно,
по-судейски. Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв, я чувствую,
как медленно седею. И сам я,
как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я
каждый здесь расстрелянный старик. Я
каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне
про это не забудет! "Интернационал"
пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам,
как еврей, и потому
я настоящий русский! 1961 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
* * * Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.
Но рощи, реки и моря оно особо осветило и в краски мира посвятило непосвященного меня.
Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода, конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь.
Я помню - этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежны 1000 й страж.
Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти - знаю - кратки, и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо... 1960 Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.
* * * Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем и не умеем умирать.
Но, избегая вырождений, нельзя с мерзавцами дружить, как будто входим в дом враждебный, где выстрел надо совершить.
Так что ж, стрелять по цели - или чтоб чаю нам преподнесли, чтоб мы заряд не разрядили, а наследили и ушли?
И там найти, глотая воздух, для оправдания пример и, оглянувшись, бросить в воду невыстреливший револьвер. 1955 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.
МОЛИТВА ПЕРЕД ПОЭМОЙ Поэт в России - больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней - образ века своего и будущего призрачный прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, что было до него.
Сумею ли? Культуры не хватает... Нахватанность пророчеств не сулит... Но дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит.
И, на колени тихо становясь, готовый и для смерти, и победы, прошу смиренно помощи у вас, великие российские поэты...
Дай, Пушкин, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную участь как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, где дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою резвость, боль иссеченной музы твоей у парадных подъездов и рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай мне подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, как бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, туманность вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, сквозь тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб слово, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя свеча во мне горела.
Есенин, дай на счастье нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому на земле, что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, мне
глыбастость,
буйство,
бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб смог и я,
сквозь время прорубясь, сказать о нем
товарищам-потомкам... 1964 Русская советская поэзия. Под ред. Л.П.Кременцова. Ленинград: Просвещение, 1988.
* * * Ты спрашивала шепотом: "А что потом?
А что потом?" Постель была расстелена, и ты была растеряна... Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах
насмешливость, и в них приказ
не смешивать тебя
с той самой,
бывшею, любимой
и любившею. Но это
дело зряшное. Ты для меня
вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: "А что потом?
А что потом?" 1957-1975 Евгений Евтушенко. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.
* * * Много слов говорил умудренных, много гладил тебя по плечу, а ты плакала, словно ребенок, что тебя полюбить не хочу.
И рванулась ты к ливню и к ветру, как остаться тебя ни просил. Черный зонт то тянул тебя кверху, то, захлопавши, вбок относил.
И как будто оно опустело, погруженное в забытье, это дет 1000 ское тонкое тело, это хрупкое тело твое.
И кричали вокруг водостоки, словно криком кричал белый свет: "Мы жестоки, жестоки, жестоки, и за это пощады нам нет".
Все жестоко - и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизорные антенны, как распятия без Христа... Август 1957 Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.