16 июля Керенский созвал в ставке совещание старших военачальников с участием Терещенко и Савинкова. Корнилов отсутствовал: откат на его фронте шел полным ходом и приостановился лишь через несколько дней, когда немцы сами задержались у старой государственной границы. Имена участников совещания: Брусилов, Алексеев, Рузский, Клембовский, Деникин, Романовский – звучали как отголоски канувшей в бездну эпохи. Четыре месяца высокие генералы чувствовали себя полупокойниками. Теперь они ожили и, считая министра-председателя воплощением досадившей им революции, безнаказанно награждали его злобными щелчками.

По данным ставки, армии Юго-Западного фронта за время с 18 июня по 6 июля потеряли около 56 000 человек. Ничтожные жертвы по масштабам войны! Но два переворота, февральский и октябрьский, обошлись гораздо дешевле. Что дало наступление либералов и соглашателей, кроме смертей, разрушений и бедствий? Социальные потрясения 1917 года изменили лицо шестой части земли и приоткрыли перед человечеством новые возможности. Жестокости и ужасы революции, которых мы не хотим ни отрицать, ни смягчать, не падают с неба: они неотделимы от всего исторического развития.

Брусилов доложил о результатах начатого месяц перед тем наступления: «полная неудача». Причина ее в том, что «начальники, от ротного командира до главнокомандующего, не имеют власти». Как и почему они потеряли ее, он не сказал. Что касается будущих операций, то «подготовиться к ним мы можем не раньше весны». Настаивая вместе с другими на репрессиях, Клембовский тут же выразил сомнение в их действенности. «Смертная казнь? Но разве можно казнить целые дивизии? Предавать суду? Но тогда половина армии окажется в Сибири…» Начальник генерального штаба докладывал: «5 полков Петроградского гарнизона расформированы. Зачинщики предаются суду… Всего будет вывезено из Петрограда около 90000 человек». Это было принято с удовлетворением. Никто не задумывался над тем, какие последствия повлечет за собою эвакуация петроградского гарнизона.

«Комитеты? – говорил Алексеев. – Их необходимо уничтожить… Военная история, насчитывающая тысячелетия, дала свои законы. Мы хотели их нарушить, мы и потерпели фиаско». Этот человек под законами истории понимал строевой устав. «За старыми знаменами, – хвастал Рузский, – люди шли, как за святыней, умирали. А к чему привели красные знамена? К тому, что войска теперь сдавались целыми корпусами». Ветхий генерал забыл, как сам он в августе 1915 года докладывал совету министров: «Современные требования военной техники для нас непосильны; во всяком случае, за немцами нам не угнаться». Клембовский злорадно подчеркивал, что армию разрушили, собственно, не большевики, а «другие» проводившие негодное военное законодательство «люди, не понимающие быта и условий существования армии». Это был прямой кивок в сторону Керенского. Деникин наступал на министров еще решительнее:

«Вы втоптали их в грязь, наши славные боевые знамена, вы и подымите их, если в вас есть совесть…» А Керенский? Заподозренный в отсутствии совести, он униженно благодарит солдафона за «откровенно и правдиво выраженное мнение». Декларация прав солдата? «Если бы я был министром во время того, как она вырабатывалась, декларация выпущена не была бы. Кто первый усмирил сибирских стрелков? Кто первый пролил для усмирения непокорных кровь? Мой ставленник, мой комиссар». Министр иностранных дел Терещенко заискивающе утешает: «Наше наступление, даже неудачное, подняло доверие к нам союзников». Доверие союзников! Разве не для этого земля вращается вокруг своей оси?

«В настоящее время офицеры – единственный оплот свободы и революции», – поучает Клембовский. «Офицер – не буржуй, – поясняет Брусилов, – он – самый настоящий пролетарий». Генерал Рузский дополняет: «…и генералы – пролетарии». Уничтожить комитеты, восстановить власть старых начальников, изгнать из армии политику, то есть революцию, – такова программа пролетариев в генеральских чинах. Керенский не возражает против самой программы, его смущает лишь вопрос сроков. «Что касается предложенных мер, – говорит он, – я думаю, что и генерал Деникин не будет настаивать на немедленном их проведении в жизнь…» Генералы были сплошь серые посредственности. Но они не могли не сказать себе: «Вот каким языком нужно разговаривать с этими господами!»

В результате совещания произошла смена верховного командования. Податливый и гибкий Брусилов, назначенный вместо осторожного канцеляриста Алексеева, возражавшего против наступления, был теперь смещен, и на его место назначен генерал Корнилов. Смену мотивировали неодинаково: кадетам обещали, что Корнилов установит железную дисциплину; соглашателей заверяли, что Корнилов – Друг комитетов и комиссаров; сам Савинков ручается за его республиканские чувства. В ответ на высокое назначение генерал отправил правительству новый ультиматум: он, Корнилов, принимает свое назначение не иначе как при условиях «ответственности перед собственной совестью и народом; невмешательства в назначения высшего командного состава; восстановления смертной казни в тылу». Первый пункт порождал затруднения: «отвечать перед собственной совестью и народом» уже начал Керенский, а это дело не терпит соперничества. Телеграмма Корнилова была опубликована в самой распространенной либеральной газете. Осторожные политики реакции морщились. Ультиматум Корнилова был ультиматумом кадетской партии, только в переводе на несдержанный язык казачьего генерала. Но расчет Корнилова был правилен: непомерностью притязаний и дерзостью тона ультиматум вызвал восторг всех врагов революции, и прежде всего кадрового офицерства. Керенский всполошился и хотел немедленно уволить Корнилова, но не встретил поддержки в своем правительстве. В конце концов по совету своих вдохновителей Корнилов согласился в устном объяснении признать, что ответственность перед народом он понимает как ответственность перед Временным правительством. В остальном ультиматум с небольшими оговорками был принят. Корнилов стал главнокомандующим. Одновременно военный инженер Филоненко назначен был при нем комиссаром, а бывший комиссар Юго-Западного фронта Савинков – управляющим военным министерством. Один – случайная фигура, выскочка, другой – с большим революционным прошлым, оба законченные авантюристы, готовые на все, как Филоненко, или по крайней мере на многое, как Савинков. Их тесная связь с Корниловым, способствовавшая быстрой карьере генерала, сыграла, как увидим, свою роль в дальнейшем развитии событий.

Соглашатели сдавались по всей линии. Церетели твердил: «Коалиция – это союз спасения». За кулисами переговоры, несмотря на формальный разрыв, шли полным ходом. Для ускорения развязки Керенский, по явному соглашению с кадетами, прибег к мере чисто театральной, т. е. вполне в духе его политики, но вместе с тем весьма действительной для его целей: он подал в отставку и уехал за город, предоставив соглашателей их собственному отчаянью. Милюков говорит по этому поводу: «Своим демонстративным уходом он… показал и своим противникам, и своим конкурентам, и своим сторонникам, что, как бы они ни смотрели на его личные качества, он необходим в данную минуту просто по занятому им политическому положению – посреди двух борющихся лагарей». Партия была выиграна по системе поддавков. Соглашатели бросились к «товарищу Керенскому» с подавленными проклятиями и открытыми мольбами. Обе стороны, кадеты и социалисты, без труда навязали обезглавленному министерству решение самоупраздниться, поручив Керенскому создать правительство заново по единоличному своему усмотрению.

Чтобы запугать окончательно и без того испуганных членов исполнительных комитетов, им доставляют последние сведения об ухудшающемся положении на фронте. Немцы теснят русские войска, либералы теснят Керенского, Керенский теснит соглашателей. Фракции меньшевиков и эсеров заседают всю ночь на 24 июля, томясь беспомощностью. В конце концов исполнительные комитеты большинством 147 голосов против 46 при 42 воздержавшихся – небывалая оппозиция! – одобряют передачу власти Керенскому без условий и без ограничений. На происходившем одновременно кадетском съезде раздались голоса за свержение Керенского, но Милюков осадил нетерпеливых, предлагая пока ограничиться давлением. Это не значит, что Милюков делал себе иллюзии насчет Керенского. Но он видел в нем точку приложения для сил имущих классов. Освободив правительство от советов, освободить его от Керенского не представляло бы уже никакого труда.