Черты этого хода развития, неотделимые от поверхности Земли и ею определяемые, запечатленные рельефом и строением местности, климатом, водным и растительным покровом, должны по необходимости быть объектом географического наблюдения, и именно этим путем нам следовало идти. Однако в момент, когда мы предложили основанную на опыте практику и в гармоничном соответствии с ней границевоспитующую теорию, доступную картографическому пониманию, единство жизни встало на нашем пути грандиозным препятствием! Правда, мы осознавали, что столкнемся с многочисленными проявлениями неорганических и органических границ жизненных явлений на поверхности Земли, а со многими над ней и под ней. Но когда мы, правильно установив эти факты, хотели обозначить их на картах, то зиял неустранимый провал. Так, мы нашли фирновую границу, но фирновый снег встречался и намного ниже ее, а вершины скал полны органической жизни над ней. Мы смогли установить снеговую линию, но убедились, с одной стороны, в том, что в отдельных ландшафтах Земли она непостижимо тянулась вверх, а с другой — в том, что на Неаполь и Нагасаки обрушивалась снежная метель. Мы нашли границы лесов, идущие как по равнине, так и по возвышенности, но между ними и горными пастбищами, степями — некое промежуточное явление, которое нельзя поставить в ряд, — зона борьбы!

Повсюду, где хотелось тщательно провести границу, мы обнаруживали не линии, а только зоны, пояс самостоятельной жизни, заполненный борьбой! Не раз приходилось отмечать: здесь обратный процесс, здесь на полном ходу проникновение и со временем зону заполнит победитель. А вот уже на противоположных опушках показались и следы переселения — лишайников и мхов, буков и сосен, белой или цветной рас. Знакомимся [с.26] ли мы ныне с уединенными тихоокеанскими “птичьими островами” — вроде Лейте, вызывающего в нашей памяти описание ужасающих бедствий при разделе пространства запоздавшим потомством птичьего “пролетариата”, — или с окраиной какого-нибудь большого города, повсюду нам встречались подтверждения значимости взглядов Ратцеля на пространство и границы, побуждающие нас настойчиво изучать эмпирику границы (сколь бы потрясающей она ни была для любящих мир), границу как арену борьбы, а не как разделительную правовую норму, какой мы покажем ее в главе III.

В качестве арены борьбы изображает ее — в противоположность понятию границы, скажем, у Аристотеля — грандиозное биогеографическое пограничное мировоззрение, оставленное нам в наследство классической древностью: концепция Лукреция о границах пространства (I в. до н.э.). Эту точку зрения мы извлекли из незаслуженного забвения ради изумительного величия и красоты, воплощенных в образе метателя копья.

[И безразлично, в какой ты находишься части вселенной:

Где бы ты ни был, везде, с того места, что ты занимаешь,

Всё бесконечной она остается во всех направленьях.

Кроме того, коль признать, что пространство вселенной конечно,

То если б кто-нибудь вдруг, разбежавшись в стремительном беге,

Крайних пределов достиг и оттуда, напрягши все силы,

Бросил с размаху копье, то, — как ты считаешь? — оно бы

Вдаль полетело, стремясь неуклонно к намеченной цели,

Или же что-нибудь там на пути бы ему помешало?

То иль другое признать придется тебе неизбежно,

Но ни одно не дает тебе выхода, и согласиться

Должен ты, что без конца распростерто пространство вселенной.

Ибо мешает ли тут что-нибудь и препятствием служит,

Не допуская копье до намеченной цели домчаться,

Или летит оно вон, — оно пущено все же не с края

Так я и дальше пойду и повсюду, где б ты ни наметил

Крайних пределов, спрошу: “Что ж с копьем, наконец, этим будет?

Выйдет лишь то, что нигде никакого конца не поставить,

И для полета всегда беспредельно продлится возможность.

Кроме того, если всё необъятной вселенной пространство

Замкнуто было б кругом и, имея предельные грани,

Было б конечным, давно уж материя вся под давленьем

Плотных начал основных отовсюду осела бы в кучу,

И не могло бы ничто под покровом небес созидаться:

Не было б самых небес, да и солнца лучи не светили б,

Так как материя вся, оседая всё ниже и ниже

От бесконечных времен, лежала бы сбившейся в кучу.

В самом же деле, телам начал основных совершенно

Нету покоя нигде, ибо низа-то нет никакого,

Где бы, стеченья свое прекратив, они оседали.

Все в постоянном движеньи всегда созидаются вещи…]iii [с.27]

Во всей мировой литературе мне не известна столь образная эстетическая интерпретация, дополняющая научное убеждение Ратцеля. Но это не картина вечного мира — и на этой бескрайней границе — отнюдь нет!

Как орган, как живое образование, подверженное исчезновению или росту, вовсе не застывшее, не линию узнаем мы границу в свете опыта — в противоположность понятию, внушаемому нам теорией, как видимостью границы между воздухом, морем, горами и отдаленными поясами растительности.

“Omne quod est igitur nulla regione viarum finitum est…” Таким образом, я смог дать, исходя из опыта, только определение (дефиницию) понятия границы как “периферического органа” — подобного коже, — жизненной формы, закрытой на ключ, “обозначенной на всем протяжении” и испытывающей напряжение, но живущей собственной полнокровной жизнью, защитного покрова, состоящего из жизненных форм, наполненных единой жизненной волей. Конечно, границу можно рассматривать и как замкнутость жизненного пространства в противовес другим пространствам, но лишь в той степени, когда она именно в результате разрушения очень многих заимствованных у природы границ одновременно отделяет родственные проявления жизни от других и как таковая становится более прочным рубежом.

Осознавая, без дополнительных рассуждений, двумерность таких образований, мы должны также признавать высотные и глубинные границы в пограничном организме биосферы. Это убедительно, даже если бы у нас не было в качестве практического доказательства великолепного, образцового исследования Ф. Ратцеля “Hohengrenzen und Hohengurtel” (“высотные границы и высотные пояса”). В этом труде содержатся данные о том, что граница животного мира, к примеру, простирается от 6000 м ниже уровня моря до 8000 м (высота полета) по сравнению с 400 и 6000 м границы растительного мира, так что границы животного мира по вертикали вдвое больше, чем таковые у растительного.

Но это фактически необходимая — как при естественной границе, так и при культурно-географическом и политическом, а также хозяйственном понимании ее — высокая степень постижения наблюдений эмпирического происхождения, равно как и философского углубления, если мы хотим понять переменчивую природу границы и воссоздать для каждой жизненной формы “совокупность” ее внешнего покрова (Haut) во всем ее значении. И такой подход необходим, чтобы прежде всего научиться различать между всегда опережаемой жизнью статикой границы и ее преобладающей в реальной жизни динамикой.

При таком рассмотрении нам раскрывается относительность границы! Ведь ее понятие возникает в постоянной борьбе, [с.28] которая разделяет ищущих категорический императив и неопределенные рубежи скрытой жизни, отягченной борьбой за существование в становящемся все более тесным пространстве.