- Говорю андел - значит, андел!

Никто ей не перечил. Марыся, беспомощно моргая своими бедными глупыми глазенками, уставилась на Куликову, а та разглагольствовала:

- Ты сиротка, к тебе нечистая сила не подступится, Сирот андел хранит. Он добрый. На, вот тебе десять грошей. Иди хоть пешком в Лещинец, все равно не заблудишься: он тебя доведет.

Капустинская запела:

Под сенью крыл хранит тебя навечно,

Его защите вверься ты беспечно,

- Тише! - крикнула Куликова и снова обратилась к Марысе: - Говори, глупая, кто хранит тебя?

- Андел, - тоненьким голосом ответила девочка.

- Сиротинушка ты, ягодка моя, букашечка! Андел с крылышками тебя хранит, - совсем расчувствовавшись, пробормотала Куликова и с пьяной, но искренней горячностью прижала девочку к своей груди.

Девочка расплакалась. В этот миг в ее несмышленой головенке и неискушенном сердце, может быть, пробудилась какая-то смутная догадка.

Корчмарь крепко спал за стойкой, сальные свечи оплыли грибами; шарманщик перестал играть: его забавляла сцена, происходившая у него на глазах.

В корчме наступила тишина, но вот за дверью зачавкали по грязи копыта и кто-то крикнул:

- Тпру!

Вошел Войтек Маргула с зажженным фонариком. Поставив его на пол, он стал похлопывать руками, чтобы разогреться, а потом крикнул корчмарю:

- Дай-ка стаканчик!

- Маргула, леший тебя заешь, - воскликнула Куликова, - отвези девчонку в Лещинец!

- Как не отвезти, коли велено, - ответил он и, приглядевшись к бабам, заметил: - Ну и нализались вы, как...

- Да пропади ты пропадом... - огрызнулась Куликова. - Говорю, береги девчонку - значит, береги. Сирота она. Знаешь ты, олух, кто хранит ее?

Но Войтек не снизошел до ответа: этот предмет, видно, мало его занимал, и он обратился к другому, то есть к стакану с водкой.

- Чтоб вам... - начал было он, но не договорил, потому что в этот момент опрокинул водку в рот, сморщился, плюнул и, ставя стакан, недовольно сказал: - Да это ж вода, а не водка. Налей-ка из другой бутылки!

Корчмарь налил из другой. Войтек выпил и скривился еще сильней:

- А арака у тебя не найдется?

Маргуле, очевидно, грозила та же опасность, что и бабам. Следует, однако, принять во внимание, что в это самое время деришкуровский помещик сочинял для одного журнала пространный и исчерпывающий трактат под названием: "Право землевладельца на винный откуп - основа общественного устройства". Таким образом, Войтек, сам того не ведая, содействовал укреплению общественных устоев, тем более что это питейное заведение, хоть и находилось в городке, принадлежало помещику.

Внеся свою ленту этак раз пять кряду, Войтек, правда, позабыл про фонарь, в котором погасла свечка, но зато не забыл про Марысю. Взяв полусонную девочку за руку, он сказал:

- Айда, заморыш!

Бабы уснули в своем углу, и никто не попрощался с Марысей. Что ж, дело житейское: мать ее осталась лежать на кладбище в Деришкурове, а она ехала в Лещинец.

Они вышли, уселись; Маргула крикнул: "Но-о!" - и лошади тронулись. Поначалу сани с трудом тащились по уличной грязи, но скоро лошади вынесли их на широкие белые поля. Сани легко заскользили по снегу, чуть слышно скрипевшему под полозьями. Только изредка фыркала лошадь да где-то далеко-далеко лаяла собака.

Так они ехали да ехали. Войтек погонял и напевал себе под нос: "Помнишь ли, бездельник, что мне обещал..." Но скоро он замолчал и стал клевать носом. Качнулся вправо, влево... Ему снилось, будто в Лещинце ему надавали по шее за то, что он потерял сумку с письмами, и сквозь сон он время от времени бормотала "Чтоб вас!" Марыся не спала, ей было холодно. Широко раскрытыми глазами смотрела она на белые поля, которые то и дело заслоняла черная спина Маргулы. Смотрела и думала: "Матуля померла", и в ее воображении всплывало бледное, худое лицо матери с глазами навыкате. Смутно она сознавала, что "матули", которую она так любила, нет уже в Лещинце и больше никогда-никогда там не будет. Ведь она своими глазами видела, как ее зарывали в землю. Марыся, быть может, заплакала бы с горя, вспоминая все это, но у нее замерзли ноги, и она заплакала от холода.

Мороза, правда, не было, но погода стояла промозглая, как всегда в оттепель. У Войтека по крайней мере хоть желудок сохранял изрядный запас тепла, почерпнутый в корчме. Деришкуровский помещик весьма резонно отмечал, что "зимой водка согревает, а поскольку она для мужика - единственная утеха, то, следовательно, лишая крупных землевладельцев исключительного права нести это утешение в народ, их лишают и возможности влиять на него". На сей раз Войтек так разутешился в корчме, что ничто на свете его не могло бы омрачить.

Не омрачило его и то обстоятельство, что, достигнув леса, лошади поплелись шагом, хотя дорога здесь была куда лучше, а потом забрали в сторону и опрокинули сани в придорожную канаву. Он, правда, проснулся, но так и не уразумел, в чем дело.

Марыся стала его тормошить:

- Войтек!

- Чего пищишь?

- Мы перевернулись.

Но Войтек буркнул: "Стаканчик?" - и снова крепко заснул.

Девочка, сжавшись в комочек, примостилась возле саней. Но лицо у нее скоро совсем застыло, и она опять затеребила спящего:

- Войтек!

Ответа не было.

- Войтек, домой хочу! - сказала Марыся и, немного погодя, добавила: Войтек, я пешком пойду!

И она пошла. Ей казалось, что до Лещинца совсем близко. Дорога была знакомая, она каждое воскресенье ходила по ней с матерью в костел. Но сегодня она шла одна. Несмотря на оттепель, в лесу лежал глубокий снег. Зато ночь была совсем светлая Снег искрился, в вышине светились тучи, и в этом сиянии дорога была видна, как днем. Устремив взор в глубину темного леса, Марыся отчетливо различала вдали черные неподвижные стволы деревьев, четко рисовавшиеся на белом фоне. Видела она и снег, снизу доверху облепивший их. Какое-то всеобъемлющее спокойствие было разлито в лесу, и оно придавало девочке смелости. С сучьев, на которые намерзла толстая ледяная корка, падали капли и с тихим шорохом разбивались о ветки и веточки Кроме этого слабого шороха, в лесу не было слышно ни звука. Безмолвие, глушь, тишина и снег, снег кругом.

Ветер стих. Осыпанные снегом ветки не шелохнутся. Все спало зимним сном. Казалось, будто белоснежная скатерть, устилавшая землю, и молчаливый, запорошенный снегом лес, и бледные тучи на небе - все слилось в одну сплошную мертвенную белизну. Так бывает в оттепель. Единственным живым существом, которое, словно крошечная черная точечка, двигалось среди этих безмолвных исполинов, была Марыся. Милый, добрый лес! Может быть, это не вода каплет, а слезы льются над сиротой. Такие большие деревья, а как жалеют малютку. Бедная, слабенькая бредет она одна-одинешенька ночью по занесенному снегом лесу, но с верой - и все ей нипочем! Ясная ночь словно охраняет ее. Есть что-то необычайно трогательное в том, что маленькое беззащитное существо вверяется столь могущественной силе. Так и все сущее отдается на волю божью. Девочка шла долго и, наконец, совсем выбилась из сил. Ей мешали идти большие тяжелые сапоги, которые поминутно спадали с ее маленьких ножек. Нелегко было вытаскивать из снега эти огромные сапожищи. К тому же и руки у нее были заняты: Б одной, вытянутой с напряжением вперед, она крепко сжимала монетку, подаренную Куликовой. Она боялась уронить ее в снег. Иногда девочка принималась громко плакать, но сразу же умолкала, словно хотела проверить, не услышит ли кто ее плача. О да, лес слышал ее. Капель шуршала как-то особенно монотонно и жалобно. А может быть, девочку слышал и кто-то еще? Марыся шла все тише и тише. Уж не заблудилась ли она? Да где там! Дорога широкой белой лентой, сужаясь вдали, вьется между двумя стенами темных деревьев. Девочку клонило в сон.