Г Л А В А XX

Первого марта Насте позвонил из издательства редактор, спросил, сможет ли она после женского праздника, не с утра, а со второй половины дня, бывать в редакции?

— Смогу, а что — уже?

— Да, ваша рукопись в плане. Замечаний, как вы знаете, у меня немного, предполагаю уложиться с редактурой дня в четыре. Итак, жду вас!

Настя положила трубку в радостном смятении, еще не совсем веря тому, что услыхала. «Неужели повезло, наконец? — спрашивала она себя, как всегда в волнении принимаясь растирать виски пальцами. — И мой редактор не просто кто-нибудь, а один из первых редакторов Михаила Шолохова!»

— Настенька, тебе звонил кто-то важный? — сгорая от любопытства, проворковала Антонина, склоняясь над ней. — Поделись с нами.

— Да, Антонина Родионовна, дождалась, зовут в издательство работать над рукописью.

— Повтори, повтори! — раздался голос Ивлева из кабинета, и он с шумом появился на пороге.

Настя повторила.

— Ребята! — воскликнул он, — слыхали, что творится в нашем маленьком коллективе? Большие события назревают... Какие будут предложения?

Литсотрудники переглянулись. Яков стал медленно приподниматься со стула, вперев в Настю сияющие глаза.

— Качать автора! — рявкнул он, закатывая для чего-то рукава.

Не успела Настя ойкнуть, как мужчины схватили ее и, заголосив «ура», трижды подбросили вверх.

Антонина стояла поодаль, вздымая и опуская в такт руки.

Приспуская Настю на пол, Яков любезно осведомился:

— Хватит автору или, может, добавить?

— Хватит, друзья, хватит!

— Ну, то-то! А теперь беги к своей половине и обрадуй его!

«Да, вот так-то... Еще утром не знала, не ведала, какое меня ожидает известие. И вдруг... — думала Настя, шагая по главному коридору в цех. — Оно, положим, не вдруг, раз рукопись уже была принята. Закончилась, значит, полоса моего невезения — здравствуй, удача! А ребята-то в редакции как довольны за меня, даже Ивлев!»

Когда Настя вернулась от мужа, в редакции было пусто. Выставленный на середину стул с приколотой на спинку запиской привлек ее внимание.

«По твою душу, Анастасия, звонил секретарь парткома, просил зайти», — сообщал Ивлев.

В партком по вызову она всегда ходила с холодком в груди, не то от страха, не то от волнения. Многотиражка у всех на глазах, и в первую очередь у парткома, — очень неприятно будет, если в ее статье или очерке обнаружится какая-нибудь ошибка, досадное недоразумение...

Петр Осипович встретил Анастасию широким жестом.

— Садись. Слышал от редактора про твои успехи, очень рад за тебя! А у меня к тебе предложение: выступи на торжественном заседании, поздравь наших женщин с праздником. Скажи недлинно, но душевно. Корреспондент с телевидения обещал приехать — завод-то наш, сама знаешь, на всю державу гремит!

— Знаю, Петр Осипович, как не знать! Я выступлю, постараюсь...

— Значит, договорились? Сынок поправляется?

— Спасибо, поправляется. Только вот скучает он там без нас. Навещаем его каждый выходной.

— Двенадцатый ему?

— Да, должен был пойти в шестой класс, — отвечала Настя, сразу утратив свое было вспыхнувшее оживление.

— Мальчонка еще, — сочувственно заметил секретарь парткома. — А со скукой при желании можно справиться, — произнес он как бы между прочим. — Занять Леню интересными делами.

Нагнувшись при этих словах, Петр Осипович извлек из-под стола довольно внушительный по размеру плоский фанерный ящик с набором инструментов, раскрыл его.

— О-о-о! — восхищаясь, протянула Настя.

— Бери, бери, по заказу в цехе ширпотреба сделали. Очень пригодится мальчишке.

Дома тетка Акулина долго любовалась подарком, качала головой.

— Надо же, чужой человек, и как додумался! Сам, наверно, бездетный?

Услыхав от Насти, что у секретаря парткома семья, назидательно заметила:

— Семейный семейному рознь, матушка!

С чем Настя не стала спорить, рассматривая вместе с Акулиной аккуратно сделанные по детской руке инструменты: молоток, пилу и прочее.

«Но где же Леня употребит все это, вот вопрос? Как бы не расстроить его таким подношением...» — пригорюнившись, думала она.

Вернувшийся из техникума Василий утешил Настю.

— Поговори с завхозом, найдется же у него какая-нибудь кладовочка! А мы захватим дощечек, гвоздей, и пусть сделает... Ну хотя бы тетке Акулине скамеечку под ноги. Вещица нужная и ему по силенкам.

Леня, как всегда, встретил родителей за воротами санатория, бросаясь к обрызганной из мартовских луж машине.

— Мама, и ты, папа, попросите у главврача разрешения взять меня домой на праздник! Ну, пожалуйста...

— А разве можно?

— Можно. Он одну тетеньку отпускает.

Главный врач просьбу отца выслушал сочувственно, но брать Леню сейчас не посоветовал.

— Погода тяжелая. Кругом кашляют, гриппуют.

— Сынуля, — сказал Василий Лене, — праздник женский, день рабочий, перетерпим! А пока строгай, пили... Раскрой-ка подарок от одного хорошего человека!

Леня раскрыл ящик, и у Насти что-то сжало в горле, когда она увидела, какой радостью вспыхнули глаза сына, а все личико залилось румянцем.

— Кто же этот хороший человек, мама? — не отрывая взгляда от инструментов, через минуту спросил он.

— Наш секретарь парткома, Ленечка... Ну, играй, радуйся. И мне, сынок, выпала радость, месяца через три-четыре я подарю тебе свою книжку!

Леня ладошкой коснулся маминой руки,

— Книжка будет с картинками?

— Пока не знаю. Разве для тебя попросить?..

— Попроси, мама, — проговорил он без особого, как заметила Настя, воодушевления, снедаемый желанием поскорее опробовать в деле инструменты.

Лене нашелся верстак, фартук, и, что важнее всего, местный плотник охотно согласился заняться на досуге с мальчуганом.

— Я и тебе непременно сделаю скамеечку! — пообещал Леня матери, явно ожидая на сей раз отъезда родителей.

— Ну, будь здоров, милый, — целуя на прощание сына, проговорила Настя, впервые с легкой душой направляясь к машине. Она всегда очень боялась его глаз в последнюю минуту... вот-вот разревется...

Седьмого марта Настя поехала на работу при параде: в темно-синем костюме, с прической, сделанной в парикмахерской.

Увидев жену, Василий восхищенно развел руками.

— В Колонном зале тебе выступать, а не в заводском клубе, — проговорил он. — И выступишь, поверь слову... Пожалуй-ка пальчик, — и надел жене перстенек с изумрудом в честь наступающего праздника.

В шестом часу вечера Дворец культуры встречал посетителей. На сцене, уставленной цветами, уже было все готово, а в прилегающей рядом комнате хлопотала буфетчица, накрывая стол для банкета.

Настя с замирающим сердцем выглядывала через щелку занавеса в заполняющийся зал. Тут и разыскал ее корреспондент с телевидения.

— Часть вашего выступления пойдет по телевидению, — сказал он Насте. — Поэтому попрошу говорить разборчиво, внятно, держаться непринужденно. Вы кем здесь работаете и давно?

— Давненько. С первых дней строительства завода. Сначала слесарем-инструментальщиком, а последние четыре года сотрудником многотиражки.

Корреспондент выслушал Настю, не спуская с нее изучающего взгляда, и разразился комплиментом:

— С удовольствием покажу вас крупным планом и за дела ваши и внешние данные!

— Спасибо! — поблагодарила его Настя, невольно подумав: «Двое хвалили меня сегодня, а кто же будет третий?»

Секретарь парткома не просто предоставил Насте слово, он назвал ее заводской писательницей, и зал щедро отозвался аплодисментами.

Подождав тишины несколько мгновений, Настя уверенно начала:

— Дорогие подруги, милые женщины! — еще не различая от волнения лиц в зале, но уже чувствуя, что скажет так, как репетировала дома.

На банкете после торжественного заседания, выпив две рюмки красного вина и слегка опьянев от них, Настя вдруг вспомнила Леню. Воспоминания эти были совсем ни к чему сейчас, но их, как видно, навеяла фанерная полочка, выпиленная лобзиком и преподнесенная ей одним из пионеров, приветствовавших со сцены женщин...

Дома тетка Акулина поджидала их, находясь в большом оживлении.

— Ну, матушка моя, и напугалась я поначалу! Включила телевизор, и вдруг ты говоришь, рукой вот так делаешь... Сижу, боюсь пошевелиться, ничего не понимаю, пока не объявили, что это ты на заводе выступала. Правда, что ли, ты?

— Объявили же, и сама меня признала, — улыбаясь, ответила Настя.

На кухне, улучив минуту, тетка Акулина сунула ей записочку.

— Телефон тут нацарапала. Уж очень просил тебя позвонить Кирилл Иванович, стало быть. Сказывает, по телевизору смотрел. Намекнул, чтобы без героя, без Василия, значит, передала...

Настя вспыхнула, беря из рук тетки Акулины бумажку. «Ну что за эгоист?.. Мало ему письма на дом, столько перепортившего нам крови, так не постеснялся тетку Акулину вмешать!»

Настя легла спать с твердым намерением проснуться среди ночи и позвонить Кириллу Ивановичу. Он мог поднимать ее звонком с постели, и она поднимет, хотя бы ради того, чтобы высказать ему свое неудовольствие.

До часу ночи Настя ворочалась в постели, обуреваемая разными мыслями, сначала о Ленечке, о своей книге, будет ли она хорошо принята критикой, и наконец о Кирилле Ивановиче. Думает сейчас, наверно, о ней на своем Рижском побережье, ждет звонка, поэтому и она никак не может заснуть.

Если рассуждать по справедливости, то его и пожалеть можно: тоскует по журналу, лишился привычного положения. Пожалеть — да, но держаться лучше подальше. Не имеет она в себе стойкости против него, затаившись, все еще продолжает тлеть невытравленное к нему чувство... Или она ошибается? Оставь он ее в покое, и все бы давно забылось?.. Настя встала, плотно закрыла дверь спальни.

Голос Кирилла Ивановича, казалось, не умещался в трубке.

— Настюха моя, здравствуй! Вот обрадовала... Я сижу, работаю, да дело идет туго. Увидел тебя по телевизору, растосковался. До чего ты трогательно мила была, когда улыбалась! Как поживаешь?