Г Л А В А XXII

Весна тысяча девятьсот пятьдесят второго года выдалась ранней: ни затяжного таяния снега, ни хмурых слякотных дней.

В начале апреля южный ветерок быстро подсушил землю, а прошумевший однажды в ночи благодатный дождь промыл до глянца каждую перезимовавшую веточку на кустах и деревьях, которым вновь предстояло зеленеть и цвести.

Настя стала выходить на работу пораньше, чтобы было время пройтись до метро пешком через парк, надышаться невесомой прозрачностью утреннего воздуха, посмотреть, как пробиваются на бугорках ростки молодой травы, наливаются скрытой силой почки и деловито хлопочут вернувшиеся домой птицы, подновляя свои гнезда.

В метро Настя по обыкновению читала захваченную из почтового ящика «Правду». Подвальная статья «Молодые голоса» на третьей странице за подписью известного критика жарко толкнула ее сердце. Ожидание, тревога, подспудное предчувствие радости затопили Настю в те доли секунды, пока она удобнее складывала газету.

Статья, судя по ее начальным строчкам, посвящалась «литературному урожаю», новым именам, заявившим о себе на совещании молодых писателей. Два столбца отводилось разбору ее книги. Тон статьи был спокойно-доброжелательный, но без скидки на дебют, ибо критик полагал, что с «Анастасии Воронцовой можно спрашивать по большому счету».

Когда Настя приехала на завод, там уже многие знали про статью в «Правде» — внутренний телефон работал с полной нагрузкой, всем требовалась Анастасия Воронцова, чтобы поздравить, пожелать ей дальнейших успехов.

Принесли телеграмму-«молнию» от Кирилла Ивановича: «Рад, всегда верил, верю в дальнейшее. Дружески жму руку. Кирилл».

Такую телеграмму можно было показать кому угодно. Саша с Яшей затянули восторженно: «О-о-о!» Ивлев высказался определеннее:

— Хорошо быть обаятельной женщиной!

— Еще как хорошо-то, Володичка! — дразня его, согласилась Настя.

— А где же голос мужа среди прочих голосов? — спросила у Насти Антонина.

— Замотался, надо думать, не успел заглянуть в газету. Я сама к нему схожу.

Василий попался жене на лестнице по пути в главный коридор.

— Послушай, а я к тебе, мне сказали... — возбужденно заговорил он, останавливаясь.

— Правильно сказали! Бери, читай, — проговорила Настя, протягивая мужу газету.

Прислонясь к перилам лестницы, они стояли на виду у всего цеха, и это не только не мешало им, наоборот, помогало лучше понять и всей душой насладиться тем, чего они наконец достигли... Ведь путь рабочего автора в литературу начинался именно отсюда — из цехов!

— Знаешь, Вася, плохо мне будет без завода... Я, наверно, исхитрюсь работать и писать. С институтом, считай, кончено — госэкзамены в июне. А без завода я, как без большого друга!

— Ладно, там посмотрим, — проговорил муж.

Из автоматно-токарного цеха Настя направила свои быстролетящие стопы в инструментальный цех повидаться с Клавой. Подругу Настя нашла в застекленной конторке, склоненной над рабочими картами. Клава уже была восстановлена в своей прежней должности и ради такого случая вместо старого промасленного халата сшила себе новый, темно-синий сатиновый, с «молниями» на карманах и белым воротничком.

— Привет, привет! — бодро провозгласила Настя, открывая дверь. — Я не помешала?

— Заходи, не помешала, — ответила, поднимаясь, Клава, шурша своим новым халатом. Она выдвинула из-под стола особую табуретку, которую держала для посетителей «с чистыми посадочными задами».

— Ну что, пришла за поздравлениями? Садись. От всей души рада за тебя! И от Филиппа прими поздравления, передавал по телефону и, между прочим, интересовался, будет ли семья Майоровых отмечать это событие?

— Должны отметить, — отозвалась Настя, хотя еще не думала об этом. — В субботу вечером устраивает вас? Ну, а как ваши дела подвигаются?

— Понемногу. Филипп настилает полы. Ну да что о нас толковать, давай о тебе! Как представлю — голова аж кружится... По всей стране сейчас читают про Воронцову, а ты — вот она, рядом! Книга-то скоро появится? Меня вопросами одолели...

— Не знаю точно, должна вроде скоро.

— Редко видимся мы, Настенька, так и отвыкнуть друг от друга можно, — в голосе Клавы послышался укор. — Конечно, я понимаю, ты человек занятой... — добавила она, вскидывая на подругу свои блестящие ореховые глаза.

— Поздно спохватилась, — улыбнулась Настя, — теперь уже не отвыкнем. Диплом получу, и я вольный казак! К тому же — учти — в новой книге ты одна из моих героинь.

— Отрицательная? — после паузы осторожно спросила Клава.

— Не мели. Положительная.

— Надеюсь, имя-то хоть переменила?

— А это уж не твоя забота учить автора, отмеченного в центральной прессе! Поняла? Ну, кланяйся своим, а в субботу ждем.

В седьмом часу вечера, когда Настя с Василием пришли домой, дверь им открыла Мария.

— А у нас еще радость! — объявила она сестре. — Маме пришло письмо из городка с известием, что отцу ставят памятник, на том самом месте, где он был растерзан кулаками... Второго мая — в день его гибели — открытие памятника. — Мария помолчала. — Представляешь, какое событие? А для мамы?

— Манечка, — заговорила растревоженная неожиданной вестью Настя, — я думаю, нам всем непременно нужно быть на открытии памятника. Вы с Мишей сможете? Отправимся на машине. Такое не часто случается! Господи, я реву...

— Мы с мамой тоже наплакались. Дождался, наконец, Дмитрий Михайлович Воронцов доброй памяти от сограждан!..

На семейном совете было решено посетить родную деревню отца с матерью, прежде чем ехать в городок.

К деревне подъезжали на второй скорости, Ксения Николаевна, узнавая родные места, вскрикивала, всплескивала руками, просила зятя ехать потише. Ее заплаканное, разгоревшееся от волнения лицо будто помолодело. Дочери перестали узнавать свою всегда сдержанную, спокойно-уравновешенную мать.

Полуопустевшая деревенька с кое-где заколоченными избами встретила приезжих безлюдной улицей, заросшей травой, на которой вольготно паслась белоснежная коза с двумя козлятами.

Ксения Николаевна вылезла из машины первая, быстро пошла вперед. Трехоконная изба с чисто вымытыми стеклами, украшенная резными наличниками, с крылечком на боку и выкрашенная по широченным бревнам масляной краской цвета слоновой кости, заставила женщин остановиться. Изба тятеньки, как Ксения Николаевна звала своего отца, предстала перед нею в завидной неприкосновенности, точно такой же, какой она жила в памяти, и сразу вернула ее на много-много лет назад!

Растерянность, изумление, чувство радости выступили на лице Ксении Николаевны. В последний раз она была здесь с годовалой Манечкой — целую вечность назад — румяной черноволосой женщиной с тяжелым пучком на голове. Тятенька подвез ее тогда с железнодорожной станции на своей подводе прямо к крыльцу — городскую гостью с желтым баулом и большим горем: муж ее томился в тюрьме!

Бывший родительский кров принадлежал теперь приезжей продавщице сельпо, как узнал у местной жительницы Василий, и был на замке. Ксении Николаевне оставалось осмотреть его только снаружи.

— Матушка, а ты из каких сама будешь, тутошная, что ли? — приблизившись к Ксении Николаевне, спросила ее старушка, пытливо взглядывая из-под кустистых седых бровей.

— Здешняя, Воронцова.

— Батюшки, Михайла Воронцова дочь? Помню его, помню, годков на шесть постарше меня был.

— Нет, я жена его сына Дмитрия.

— Погодь, погодь... Уж не Миколая ли, моего соседа, дочь?

— Его, бабушка. А вы Зинаида Петровна?

— Верно. Зинаида Щебенкова я! Сиротой век доживаю, мир меня содержит, колхоз наш. А твоих сродственников всех поименно могу перечислить, хорошие люди, совестливые! Дмитрия-то, поговаривали, за революцию в городе порешили супостаты... Ох, куда же запропастились мои козочки? Дунька, Дунька!

И старушка поковыляла прочь.

— Мама, ты знаешь ее? — спросила Настя.

— Еще бы... В один день с ее Клавой в церкви венчались. Времени-то сколько утекло, господи!

Избы свекра Ксении Николаевны не было, от нее сохранился один фундамент. Но молодые тополя и совсем юные — сыновья и внуки тех, старых, выросшие около прогнивших корней, обрамляли участок на прежних рубежах, где когда-то жили, вели хозяйство поколение за поколением крестьян Воронцовых.

Ксения Николаевна медленно обошла участок, сломала на память ветку тополя, затем с помощью Насти завязала в носовой платок горсть родной земли, которую намеревалась высыпать у памятника мужу в городке...

Четырехгранный из гранита памятник с высеченной на нем надписью — кому и от кого — возвышался невдалеке от дома, где раньше жили Воронцовы, а теперь в нем размещалось одно из городских учреждений.

На торжество собрались чуть ли не все жители городка, среди которых Ксения Николаевна, Мария и даже Настя узнавали знакомые лица. К семье Воронцова уважительно подходили, здоровались, называли себя. Нашлись соратники отца, его товарищи, а кое-кто приехал по приглашению из Москвы и Калинина, бывшей Твери.

Председатель горсовета держал слово.

— Дмитрий Михайлович Воронцов был в числе тех первых в городе революционеров, кто ценой свободы своей, а Дмитрий Михайлович пять долгих лет отсидел в царской тюрьме, принес в город светлое учение Ленина, создал многочисленную по тем временам подпольную организацию большевиков и наладил выпуск листовок в нашей типографии. Некоторые из листовок как дорогая реликвия хранятся в местном музее. Трагически оборванная жизнь товарища Воронцова продолжается по сей день в наших делах и мыслях.

Ксения Николаевна, повязанная черным кашемировым платком, стояла среди дочерей, чуть побледневшая, веря и не веря тому, что происходило на ее глазах. Памятник ее мужу, который привез ее, молодую жену, из деревни в город, где стал рабочим колодочной фабрики и приобщился к революционной работе. И вот вспоминают его, как жил, как боролся! Громко разносится усиленное микрофоном его позабытое имя... Даже ею уже редко произносимое: Митя, Митя, Дмитрий Михайлович!